Оракулы и рабы в литературе

В 1985-м я пришел в ДК Цюрупы. Был такой нарком пропитания в революционном государстве, Цюруп – от голода все в обморок падал. Но пришел я в ДК – взглянуть на Соснору. Взглянуть одним, что называется, глазом. Соснора там вел ЛИТО. Взглянул: Соснора сед, длинноволос, глух. Поскольку глух, говорит с трагическим скрипом. Старик с лицом алхимика и мага. А лет алхимику 49. То был момент, когда в ЛИТО обновлялась кровь. Соснора это делал регулярно, с интервалом в пять лет. Принцип акции прост: все, что можно, я вам дал, дальше действуйте сами.

В тот день в ЛИТО влились: Андрей Мельников, ныне умерший Виктор Окладский, ныне так же умерший Дима Голынко, Владик Кузнецов, Тимофей Животовский, Митя Шигашов. Девушки: Юля Мусалимова, Лена Новикова, Оля Белова. Я пришел смотреть на Соснору, ибо заинтересовался феноменом. Но попал на какую-то перекрестную встречу с заводским ЛИТО: запомнился коренастый мужчина, что рубил воздух короткопалой ладонью. Этот невысокий человек в пролетарском пиджаке высмеивал недостатки и уже тогда боролся с коррупцией. Соснора наблюдал рубаку с профессиональным спокойствием. Потом предложил почитать нововлитым. Я уклонился ввиду неожиданности, а строку из Кузнецова запомнил навсегда: «мне холодно, мне скоро двадцать три». Реликтовыми фигурами предыдущего набора были Алексей Ковалев – впоследствии яркий оратор Петербургского ЗАКСа, – молчаливый милиционер Слава Овсянников, Лариса Барахтина с текстами в высшей степени странными, Димочка-эстет (так мы обозначили этого Диму во избежание путаницы с другими Димами). Димочка-эстет знаменателен был тем, что звонко щелкал пальцами во время чтения своих верлибров, а еще, женясь, он менял фамилию на фамилию жены – было это смело, свежо, с вызовом. Саша Ильянен – велеречивый человек хрупкой комплекции, читавший Андрэ Жида на французском, в метро. Анджей Иконников-Галицкий также фигурировал, с усами и челкой. Лицо его уже тогда было невероятно умным. Согласно статусу, Анджей мнение свое излагал, закинув голову и полузакрыв глаза – двумя пальцами касаясь переносицы, как бы придерживая профессорское пенсне. Нововлитые и потому плоховоспитанные члены ЛИТО давились в кулачок, я же слушал его мнение всегда с интересом. По теории стиха Анджей знал много. А читал со сцены страстно, с жестикуляцией. «Чисто фюрер» – восхищенно констатировал Соснора.

За настроением Сосноры уследить было сложно – вздорен. Обижать умел и любил. Держа в руках чью-то подборку, запросто произносил нараспев: «Все это ерунда». Тогда он не пил, от маринадов бледнея, как девушка, но говорил мне по секрету: нас пугают адом, а ведь ад – это Земля.

Но откровения про ад были позднее, а тогда, в 1985м, мы сдали рукописи на прочтение и стали смиренно ждать. Через неделю Соснора вяло обратился к аудитории с вопросом: «Антипов – это кто?» Я пошевелился, Соснора так же вяло кивнул. Что ж, я счел, что это хороший признак. Когда пришло время – где-то через месяц – обсуждаться, на мои рукописи свою медленную речь он начал простой притчей в лоб: «к старому Сократу приходит молодой Платон…»

Да, за пять лет Сократ Платону всю голову замутил. Ничего читать не могу. Пусто стало в мире книг.

Спустя годы я вручил ему свою «Клодию», а на шмуцтитуле надписал честно: поэту 20-го века. Спустя еще годы, на шмуцтитуле «Девяти книг» надписал он: поэту 21-го. Вернул, так сказать, с процентами. Странно это для Харибды, не то оно существо.

Соснора говорил кратко, трагично и метафорично. И категорично. Так же и писал. О читателе не беспокоился, ибо никто читателя читать не заставляет. Принцип верный: либо читатели – перципиенты, либо – посторонние. Форма изложения исключала всякую дискуссию. Живьем возражать было бессмысленно, Соснора рассеянно пожимал плечами: я глух. Но спорить-то с Соснорой и не следовало, полезней было понять смысл сказанного. А Соснора не разжевывал: если ум на месте – поймешь, нет – и разжевывать незачем. Экономия времени и слов.

Тексты прихожан редактировал молча, авторучкой вычеркивая лишнее. Со стороны выглядело бесчеловечно. Но решения были безукоризненны. Если автор недоумевал – его проблемы. Если доумевал, то восторгался.

Одна баллада была замыслена мной, как слезоточивый шансон по форме и как пародия по интриге. Фабула же замешана на возвышенной (и кровавой) драме. Соснора вычеркнул название на английском. Соснора убрал преамбулу и задумчиво-лирическую коду. Соснора убрал любые подсказки читателю, оставив легкий флер шансона справа и такой же флер пародии слева – с возвышенной драматургией в центре. Вот он: баланс на гребне смутных чувств. Изумительно.

Не уверен, что подобные редакторские решения понятны всем. Иному внемлющему автору Соснора говорил странное: мне не интересны твои переживания, покажи решение. Действительно, переживаниями Соснору заинтересовать сложно. Его жизнь этим была перенасыщена. А вот любое неординарное решение означало сложную психическую организацию, а, значит, и к эмоциям такого субъекта можно присмотреться.

Неожиданное решение текста – это не признак оригинальности, это индикатор глубины ощущений. Оригинальность ради оригинальности Соснора идентифицировал, как дурной тон. Как признак подростковой самовлюбленности.

Иные, живущие сейчас в парадигме хайпа, натуженной провокации и нищенского сбора лайков, убеждены, что Соснора в интервью и статьях эпатировал. Традиционное заблуждение. Он всего лишь излагал здравые вещи. Да, здравые вещи зачастую выглядят, как провокация, как пощечина общественному мнению. Но сермяга в том, что общественное мнение Соснору не интересовало, общественный вкус Соснора не разделял: "В моем полете чувство локтя дай Боже не осуществлять". И это тоже рационально – в ряду лауреатов общественной страсти и мастеров коллективных эмоций ничего не добьешься, а творческую идентичность потеряешь. А что самое главное для творческого человека? – вопрошал Соснора – она, самоидентичность...

Не надо «творить для людей». Просто твори. А люди найдутся.

Виктор Соснора – уникальнейшая фигура отечественного литературного небосклона. Соснора – это стихи, проза, эссе. И это всегда интересные стихи, проза, эссе. На любителя, конечно. На любителя литературы. Соснора мог бы писать и про уборочную страду. И про уборочную страду было бы интересно. Но к Сосноре по поводу страды не обращались, не доверяли: в сосноровских текстах всегда чуждые коннотации, уводящие от сюжетной линии вдаль. А что там, вдали, неведомо. Но всегда интересно.

Имя этого непредсказуемого поэта, неожиданного прозаика и оригинального мыслителя четверть века отсутствовало в СМИ, увлеченных ненормативными сюжетами и околокультурными новостями. Впрочем, способствовал такому положению дел и сам Соснора, живший затворником и редко бывавший на публике.

Тем не менее, жизнь Сосноры была богата вниманием публики, количеством книг – прочитанных и написанных, – числом женщин и смертей. Женщин было больше. Они сотнями приходили и покорно ложились у ног. Оно понятно: у Сосноры Венера на асценденте. Это значит, что и женские души слетались как мотыльки, и для самого Сосноры жизнь без любви – так, присутствие. Отсюда физиологический нерв сосноровской лирики, феерический алкоголизм зрелых лет, личный конфликт со Вселенной. А вообще гороскоп Сосноры удивительно похож на гороскоп Леонардо. Они и родились-то в один день. Только в разных веках.

К словам Соснора относился жестко. У одной девушки в стихах мороз обжигал губы. Соснора уныло заметил: мороз обжигает щеки, но не губы. Ах, ах, а как же красота поэзии? К свиньям. Слова должны быть достоверны. Фразы из красных словец – пошлость. А как же метафора, образность? Метафора и образность – это хирургические инструменты, а не кисточка для косметики.

Вот у Сосноры написано: «читая Леонардо дневники <...> Пройдет шесть тысяч лун и видим вот...» Что ж, я решил проверить. Цикл Луны — 28 дней. Умножил на 6.000, прибавил к дате смерти Леонардо – получил, все правильно, год создания сосноровского стихотворения, в котором пишет: «читая Леонардо дневники...»

В 1985-м я пришел в ДК Цюрупы не с бухты, не с барахты. Была предыстория. Началась она на втором семестре третьего курса, на лекции по парковому искусству – я оказался на дальнем верхнем ярусе, а в руках у меня был самиздатовский томик Гумилева. А имени такого никто тогда и не знал. Кроме соседа. Он отреагировал интересно. Протянул мне сборник Сосноры, а этого имени не знал и я. Сборник был открыт на стихотворении «Продолжение Пигмалиона», я его сдержанно прочел и прокомментировал компетентным шепотом. Тогда сосед (Игорь, известный ныне архитектор) этот сборник просто мне отдал. Молча. И я стал его читать. И читал постоянно, потому как со сборником не расставался. А ведь впечатление было неоднозначным. Однозначной была только острая потребность перечитывать. И перечитывал. И хотел снова перечитывать. И перечитывал снова. Через пару недель, открывая сборник наобум и понимая, что любое стихотворение знаю наизусть, спросил у Игоря, есть ли еще. Его жена работала в Публичке, поэтому еще было. Следующая книга Сосноры, которую мне принесли, была воспринята, как и предыдущая – немножко в штыки. Потом постоянное и жадное перечитывание; требование следующей книги. И каждый раз (каждый раз) эволюция восприятия была стандартной: отторжение-привыкание-потребность.

Разумеется, когда возникает потребность – то есть, психическая зависимость, – то в собственные стихи входят интонации, ментальные модули, формальные штучки оттуда, из этой экзотической сокровищницы Али-Бабы.

«Он в комнату мою проник // проникновенный мой двойник». Но мне двойники антипатичны, пугают. Как доктор Менгеле, я интересовался природой такого феномена: что это – лишь великолепное свойство поэзии, или признак психического клона? Почему поэзия Сосноры так адекватна моему состоянию? Один ли я, или много нас, таких?

Составив Сосноровский гороскоп, обнаружил полное совпадение половины планет, включая управителей. Так вот оно что.

Неоднократно выступая по радио с лекциями о Сосноре, наткнулся как-то на курьезную реакцию слушателей. В холле Дома Радио дожидалась на лавочке окончания эфира пожилая пара: и они мне протянули книгу Сосноры – для автографа.

Поэтому однажды, разложив на столе свои стихи, я холодной рукой вытравил из них все сосноризмы. Можно ощущать мир в унисон с кем-либо, но описывать в тех же знаках нельзя. Это нонсенс. А вытравив, частенько потом с улыбкой моны Лизы наблюдал, как некие авторы (увлеченные, увлеченные) не чувствуя разницу масштабов, повторяют жест Сосноры, манеру Сосноры, его тональность.

…Последнее мероприятие 2000 года в петербургском литературном клубе «Лицей» было посвящено итогам века. Звучали стихи самых значимых, на взгляд собравшихся, поэтов столетия. Последним номером была подборка стихов Виктора Сосноры. И по реакции стало понятно, что для большинства это откровение. А ведь поэт-то парадоксально знаменитый. Парадоксально – потому что в советской прессе имя Сосноры не мелькало, но книжки с прилавков расходились в миг. Зато визиты Сосноры в Париж – во времена-то неспешного застоя – по резонансу там можно сравнить с успехом Луиса Корвалана на советских митингах. И первое заседание клуба уже в новом веке было полностью посвящено творчеству Сосноры. Таким образом, XX век Соснорой закончился, XXI век Соснорой начался. Символично. И символика эта обоснована. В своем творчестве Соснора практически аккумулировал весь предыдущий поэтический опыт и ушел вперед настолько, что двум-трем последующим поколениям экспериментирующих поэтов придется продвигаться по возделанной почве.

Ось таланта чуть качнется – кони в крик.

Ничего не остается, кроме книг.

Две строки. Три тезы. Которые: а). не связаны, вроде, между собой, и б). каждая внутри себя какая-то абсурдная.

Какой-нибудь Лев Николаевич, читая все это, станет шевелить бровями: «А разве у таланта есть ось? И которая раскачивается?» А потом, величественно почесывая живот, резюмирует: «Кони не кричат, а ржут».

Конечно, оне, Лев Николаевич, правы-с.

Да только читаешь «ось таланта чуть качнется – кони в крик», и все понятно. Образно, убедительно, экспрессивно.

Вообще, стихи настоящие можно традиционно поделить на дионисийские и аполлонические, а если проще: на стихи с логически идентифицируемой тектоникой эмоционального феномена (это когда понятно, как стихи сделаны) и на стихи без видимых приемов. Соснора – крупнейший идеолог первой эстетической категории. У Сосноры можно видеть практически весь арсенал рифм. Что уникально само по себе. Прибавим к этому аллитерационную виртуозность («Конь у Игоря игривый – // глаз играет и горит, – // ухмыльнулся Игорь криво, // говорит…»), прибавим к этому словообразования, которые для Сосноры уж совсем не являются предметом усилий, прибавим к этому фантастическое ритмическое разнообразие (почти в каждом стихотворении Сосноры есть интригующий ритмический ход), прибавим к этому, прибавим к тому, прибавим, прибавим.

И добавим в его литературный портрет мистические оттенки, которые присущи всему творчеству Сосноры. Причем, это не декадентская мистика со свечкой и духом Наполеона Бонапарта. Мистика для Сосноры интимна, как эритроцит. Это мироощущение, болезненное мироощущение своей инородности в пластах прогресса, устойчивых показателей и добротного быта. Сложно не заметить и не отметить философскую составляющую его стихов. Мировой поэзии философская банальность присуща, но имеет она исключительно гротесково-наивные формы. Настоящая философия в поэзию вкраплена в виде интонации, но в виде декларированных тезисов – редкость. А у Сосноры сентенции величественны и без ноты менторства: «Труднее жить, бороться проще».

Со времен структурализма есть в литературоведении понятие удельной информативности. То есть, отношение количества сообщенного к количеству слов. Не путать с метафорой. На сегодняшний день, похоже, коэффициента информативности выше, чем у Сосноры, попросту нет («В эту осень уста твои // я оставил на них, морях. // А их было по счету три. // Только три, не моя».) Этот коэффициент естественно приводит к трансформации языковой структуры, что для читателя неподготовленного, точнее сказать, не привыкшего к таким штучкам, может оказаться даже препятствием для контакта. Но Соснора ни на секунду и не озабочен проблемой контакта с читателем, весь его литературный труд как будто и не для людей вовсе. Для Сосноры труд этот скорей обязанность. И если надлежит Сосноре отчитываться за свой труд, то отчитываться он будет не перед составителями учебников.

Еще один очень существенный момент, касающийся сосноровского литературного метода, можно обозначить как «метод усталой небрежности». Многие критики высказывали претензии к сосноровской метафоре: мол, анатомически не точна. И при этом его метафора точна психологически. Вот ведь парадокс. А парадоксальность еще и усиливает психологическую достоверность. Создает ощущение тяжелого, усталого движения без дорог, но в нужном направлении.

Патетика – это ведь тоже открытие Сосноры. Открытие для лирики и для XX века («Кристалл любви, кристалл надежды, // медаль ста солнц, метель ста вьюг! // Не удален и не удержан, // сам удалился и стою»).

Теперь драматургия Сосноры. Притом, что поэтика Сосноры не нуждается в сюжетных подпорках, нарративность Соснора использует настолько широко, насколько пожелает. Вообще, будучи радикальным экспериментатором, Соснора абсолютно не отрицает и не опровергает сложившейся литературной традиции, он честно ее обогащает. И еще один сосноровский пустячок: органическое неприятие штампов – штампов содержания и штампов формы, – не концептуальное, но органическое неприятие. И при этом ни грамма комплекса оригинальности, ни признака усердия – он совершенно естественен, как все инородное.

О, на «комплекс оригинальности» отреагируют многие и гневно. А разве воспевание безумцев от литературы и низвержение советских классиков вместе с классиками российскими (с незначительными исключениями, вроде Гоголя) – не сосноровский эпатаж? Размашистое клеймо рабства на отечественной литературе – не эпатаж?

Соснору, вообще-то надо уметь понимать. Не всегда, сказанное исчерпывается словами. Например, приходит в ЛИТО девушка/юноша с добротными стихами, Соснора выносит вердикт: «вам надо печататься, а наше ЛИТО вам ничего не даст». Что напишет в своих воспоминаниях юноша/девушка с добротными стихами? Напишет, Соснора стихи оценил высоко. А все члены ЛИТО скажут, что вердикт был «безнадежно». Вот и безумцы, о которых восклицает Соснора, – вовсе не образцы для подражания, но образцы поступка. Беда решительного обывателя в том, что он как раз подражает, поступка не совершая. Поступок – это внутреннее действо, а не внешнее.

А насчет Гоголя трудно не согласиться, удивительный чувак. Как он решился так писать, когда никто в России – а, возможно, и в мире – так не писал. Был в СССР Астафьев, этот писал неожиданно, но пришла перестройка, переобулся Астафьев в воздухе, оказался трус: либо в советские времена врал, либо стал врать в угоду временам новым. То есть, раб Астафьев. Как и остальные правдорубы времен СССР. «Уберите Ленина с денег – он для сердца и для знамен!» писал, захлебываясь, Вознесенский. «И если я умру за что-то, то это Родина моя» вторил ему Евтушенко – и, хитро щурясь, поехал умирать в США. Кто заставлял наших громких трубадуров так фальшивить, какой рабский гнет? Не гнет – естество.

А на смену трубадурам-правдорубам пришли откровенные перестроечные пошляки. Да, был в русской литературе Белый со своим «Петербургом», но он погоды не делает. Достоевский больше мыслитель, поскольку не успевал литературно оформить свои знаковые вещи – надиктовывал. Толстой главным литературным трудом считал свои дневники – нескончаемую свалку из мелких противных глупостей.

В своей разоблачительной риторике Соснора использует приключенческий жанр, как критерий. А ведь тоже любопытный ракурс. И опять же – трудно возразить. Где приключенческий роман русских писателей? «Фрегат Паллада»? «Война и мир»? Была отличная литература для юношества в СССР – но потом эти писатели только пили. Под рабством Соснора понимал «писание, как все». Он говорил своим ЛИТОвцам: что вы пишете, как в газетах, все равно не напечатают, будьте собой. Будьте в творчестве, кем хотите – героями, маньяками, королями, придурками. Главное, чтобы искренне, а не специально. Любишь чугунные трубы прокладывать – пиши. Ударные стройки социализма? Давай, воспевай. Пиши, как хочется, а не для Государственной премии. Это он и называл свободой. И в этот раздел включил «Героя нашего времени». Каждому нормальному читателю Печорин должен быть неприятен, но Лермонтов и не пытался адаптировать его под читателя, это уникальный психотип (уникальный для русской литературы того времени, в жизни таких полно). Именно этим они, Лермонтов и его герой, интересны для литературы. Пушкин, написав «как дай Вам Бог любимой быть другим», впервые в истории лирики угрожал возлюбленной. Это уж учителя литературы делают из его лирического героя эдакого импотента с носовым платочком. А почему делают? Так принято в литературе. Чем интересен Маяковский, он же технически беспомощен? А интонации-то новые, достоверные.

Вообще Соснора использовал такое понятие «уровень психики», который, собственно, авторский феномен и определяет. А все эти ваншенкины-евтушенкины и были «несвободные, принужденные, с комплексами. Страной рабов – никакой игры, никакого остроумия, легкости и непринужденности свободного человека» ©.

Ведь сотни тысяч поэтов пишут, как один. Старые и матерые, оглядываясь по сторонам, вдруг начинают подражать бездарным тинэйджерам, которые героически «ходят не в ногу», но толпами. А Соснора не об этом ли говорил?

 Еще о рабстве. Во времена Наполеоновских войн русская культурная элита на столах держала статуэтки Наполеона – как признак инакомыслия и хорошего тона одновременно. Радищев врал про Россию в угоду таким же. Герцен, который будил декабристов, выгибался перед Западом и так, и сяк. Горький шлет телеграмму японскому императору – поздравляет с победой в русско-японской войне. Толстой пафосно взывает: «Россия должна погибнуть в этой войне...», и: «Чтобы уничтожить войну, надо уничтожить патриотизм». Ничего не напоминает из сегодняшних завываний сегодняшних властителей дум? Или эти подобострастные всхлипы – не признаки рабства? А что у властителей дум в головах – не штампы? Совесть нации занята гнойниками, иное их тонкая организация не приемлет. В угоду тренду их мозг отторгает любые аргументы – и цифры, и факты – они в компании себе подобных воют о рабах и стране рабов. Так ведь они правы. Просто они не включают себя в эту категорию, но сути-то это не меняет. С героическим лицом они оскорбляются за Пришвина, которого Соснора мимоходом включил в рабский список. Но если кто-то возмущен не по-детски, то пожалуйста. Пришвин пишет в 1940 году: «Немцы подошли к Сене. Мне почему-то приятно... А Ляля потому против немцев <...>, что ей жалко французов. Я же, как взнузданный, стоял за Гитлера». И в скобочках добавляет: «хуже нас никого нет». И ведь прав Пришвин, хуже них никого нет. Весной 1941 года все тот же Пришвин пишет: «Я стою за победу Германии, потому что Германия – это народ и государство в чистом виде…». Но ведь и в 1945, доедая доппаек, он продолжает: «После объявления в Крыму разгрома Германии во всей силе стал вопрос: за что же умирают немцы, какой смысл их героизма?» И это дневничок не какого-то унылого сидельца – так рассуждает обладатель Ордена Трудового Красного Знамени. Нет, если Пришвин фашист, то на здоровье, болей за своих, Бог тебе судья. Но когда орден на грудях, а фига в кармане – это раб самый образцовый. Как написал бы Ленин в статьях: раб нового типа.

Нагибин! Юрий наш Нагибин! Военный комиссар и пятикратно орденоносный пропагандист, в мирное время обласканный советской властью, где только можно, и бережно присыпанный купюрами высших достоинств – по его сценариям вышло четыре десятка фильмов, – катался в масле. И по заграницам. «В нагибинской жизни можно было все, не существовало никаких запретов <...> был красив, одевался дорого и со вкусом. Барин.» (В.Токарева). Сибарит в этой жизни, как он страдал в дневниках. Как вожделел заграницу. Как был уязвлен, когда Бэллочка, расставаясь, назвала его советским писателем. И только пали оковы – поехал, поехал Нагибин пресмыкаться по полям чудес. А уж как поехал Межиров, с гортанным-то клекотом «Коммунисты – вперед! Коммунисты – вперед!»

О, сколько советских рубителей правд – распутины в засаленных пиджаках, но с мудрыми глазами, гламурные евтушенки, нараспашку любящие СССР, – с ветрами перемен переменились до неузнаваемости. Уж какие фонтаны правды забили из этих гнойников – все только диву давались. Даже невероятно информированный Юлиан Семенов издает в 1990 году «Отчаяние», роман в покаянно-разоблачительном духе.

Рабство оно ведь с оттенками. Есть рабы, которые громко бухтят на самого высокого начальника – потому, что тот не ведает об их существовании, – но подобострастны перед своим непосредственным – потому, что ужина может лишить. Есть такие, что гневаются на своего непосредственного, особенно, если знают, что он мягок, но немеют от восторга перед другим, кто агрессивен, ужасен и, стало быть, достоин поклонения.

«Там били женщину кнутом, крестьянку молодую» напишет Некрасов через три года после запрета телесных наказаний. Зачем же он неправду пишет? Ах, это фантомные боли о русском народе. И гвоздики приказал вбить на облучке, чтобы детишки не цеплялись к его коляске. Так кому на Руси жить хорошо? Тем, кто пишет одно, а делает другое. И то не всегда.

Илья Эренбург, слюнявя карандаш, подсчитал, что с начала знаменитой кампании до 1953 года в СССР было арестовано 217 писателей. Когда об этих ужасах заходила речь, Соснора скептически вздыхал и о писателях этих не скорбел. Ведь одна часть посаженных – пришвины, другую часть («чувствующих нерв эпохи») посадили по анонимкам завидующих. А третья часть была посажена, когда всплыло, кто анонимки писал.

Со своей гражданской позицией Соснора всегда оказывался в оппозиции ко всем категориям правильных писателей. И к писателям с той стороны, и к писателям с этой. Ведь Соснора никогда не был про-советским человеком. И не был про-западным. Диссидентство в творчестве – высмеивал, практическую борьбу с советской властью тоже. Соснора был против диссидентства вообще, а уж художественные брюзжания по поводу недодаденных свобод считал признаком профнепригодности.

Пришел однажды в ЛИТО пухленький юноша с верлибрами в тетрадке и прочел: «Ленинград находится на одной широте между Стокгольмом и Магаданом, а поэтому являет собой нечто среднее». Все глубокомысленно молчали, понимая жестокую правоту розовощекого пророка, но Соснора лениво поморщился и афоризм развенчал. Юноше рекомендовал заняться спортом.

Соснора искренне считал, что творчество – удел сильных. Нытье в стихах на дух не переносил. Нет, негодуй, товарищ, конфликтуй – но не с водопроводчиком, что сдуру вентиль не тот завинтил, он и так на ногах не стоит. Конфликтуй с небесами, раз уж поэтом назвался. Нытье – это ведь тоже признак рабства. Хотя в нытье есть щепотка несогласия, щепотка гражданской позиции, щепотка тонкого героизма и прозрачный намек на ум. А в целом – томное выражение лица, не более. Ценители таких коктейлей приподнимают бровь и переглядываются: наш человек, пусть приходит, будем поднывать вместе. Ибо у нас рабство элитное, его еще заслужить нужно.

В разгар телевизионного восхищения Западом и поливания помойными струями страны рабов, смелая девушка задала Сосноре вопрос, почему он не остался на Западе, где – с невероятным успехом – бывал неоднократно. Его ответ ошеломил своей простотой: «А что там, на Западе, медом намазано?»

Действительно, творческий человечек рванет, бывало, воротничок и причитает «меня не печатают!», хочу, мол, к свободе, к свету, Земля же круглая! А Соснора смотрел на такого, экзальтированного, и знал: крутись, как белка по планете, но Земля – это ад.

При эдаком наборе ментальных свойств Соснора по умолчанию попадает в пантеон уникальных. И все же, перечисленные признаки при всей своей блистательности вовсе не объясняют поэтического феномена Сосноры. Понятная часть айсберга совсем не объясняет его природы, и почему айсберг может парить над океаном, остается тайной.

...На открытии реанимированной «Бродячей собаки» в январе 2001 года состоялось предпоследнее публичное выступление Сосноры. Соснору привезли на такси, посадили на сцене под софитами и он прочел свою новую книгу «Двери закрываются». Просто прочел – от первой до последней страницы. Монотонно-скрипучим голосом. Два часа зрители-слушатели сидели не шевелясь, как кролики перед удавом. Соснора закончил, сказал, что устал и уехал. А мы остались – современники странного, уникального поэта. Гениального.