Сергей Буртяк: «Мне нравится совершать ошибки. Люблю выходить из комнаты». Пьеса-интервью

XXI век. Чертоги Разума. Одетые в шорты и гавайские рубахи Марк Шехтман и Сергей Буртяк сидят в удобных креслах-шезлонгах под полосатым брезентовым тентом на берегу океана. Белоснежный песок, бирюзовая водная гладь, яркий солнечный день. Вместе с солнцем над песчаной косой простирается невероятной красоты звёздное небо. Как будто джентльмены сидят на планете в центре галактики. На плетёном низком столике между ними — экзотические фрукты и ягоды, коктейли в высоких стаканах с зонтиками, несколько книг. Поэты попивают и закусывают. 

 

Шехтман: Сергей, приветствую! Спасибо за согласие дать интервью. Обычно вопросы принято предварять биографической справкой. Но я подумал, что при наличии Википедии, которая довольно подробно рассказывает о тебе, такая информация общедоступна и без интервью, а потому ограничусь лишь краткой выпиской оттуда: Сергей Витальевич Буртяк (род. 1 июля 1966, Одесса, СССР) — русский писатель, поэт, сценарист, актёр, режиссёр, телеведущий, креативный продюсер. Лауреат Всероссийского конкурса «Книга года»…

Хочу задать первый и очень важный, на мой взгляд, вопрос:  можешь ли ты сказать, что именно из перечисленного для тебя первичнее и главнее остального?

 

Буртяк: Привет, Марк! Большое спасибо, что позвал. Приятно, что инициатор интервью именно ты, своего рода мой «крёстный отец» на Поэзии.ру. Но об этом я дальше ещё скажу.

В удивительное время мы живём всё-таки. Велико-ужасно-прекрасная онлайн-эпоха. Владимир Владимирович Набоков, насколько я помню, не любил живых интервью, просил, чтобы ему присылали вопросы, а он писал бы на них ответы. Иногда так и было. Но не всегда. Во-первых, не очень привычно и удобно для интервьюеров, во-вторых, долго: отправлять почтой вопросы, потом невесть сколько ждать ответы по той же почте. Жуть. А сейчас… Списались, созвонились, вопросы, ответы… Опять списались, опять созвонились, посовещались, поправили, и вуаля — всё готово. Причём, неважно, кто где живёт: в Питере, в Москве, в Иерусалиме… Красота! 

Ладно, что-то я не в ту степь… Вот тебе, Марк, мой первый ответ. Всё перечисленное — это конечно и есть я, это правда. Ничего первичного и вторичного нет. Это всё — творческая работа, которой я занимаюсь с детства. Свой первый радиоспектакль я записал в 11 лет, первый роман (фантастический) написал в 13, первый киносценарий — в 14.

Однажды мне сказал писатель Эдуард Геворкян: «Кто такой фантаст… Это человек, который прочёл сто фантастических романов и решил написать сто первый». Это он мне тогда объяснял, почему меня не хотели печатать в журнале «Если» — мол, я совсем не фантаст. Но в детстве я им был. Начитался Брэдбери, Стругацких, Ефремова, Лема, Казанцева, Кларка, Азимова, Саймака и т.д. — и решил натворить нечто своё. Конечно, моя тогдашняя писанина — полная чушь, пробный результат влияния прочитанного и просмотренного. Но это были первые попытки творчества.

Разумеется, не всем перечисленным в Вики я сейчас занимаюсь, есть давно пройденные вещи. И возвращаться, скажем, к роли телеведущего или регулярно практикующего актёра я вряд ли буду. Хотя… ничего нельзя уверенно исключать.

Ты понимаешь, Марк, Википедия ведь не пишет главного. Она похожа на нынешний ИИ (искусственный интеллект), суммировать факты в изящные решения и делать выводы она неспособна. Прежде всего я — рассказчик историй. Точнее, не «прежде всего», а только. Всю жизнь я рассказываю какие-то истории. Как прозаик, как поэт, как сценарист, как режиссёр и актёр. Просто это истории, рассказанные разными выразительными средствами, сделанные разными инструментами из разных материалов.

Суммируя вышесказанное в простой ответ, скажу так: главное для меня — творчество.

Да, я это формулирую как «рассказывание историй», но по сути это просто некое созидание.

Я отношусь к тем, кого некоторые снисходительно называют «креационистами». Верю, что мир создан Богом. А мы, люди, созданы по его образу и подобию. А это что значит? Бог — прежде всего творец. И в нас это заложено «по умолчанию». Просто кто-то этого не признаёт, но так или иначе все занимаются творчеством. Даже слесари и кондукторы в трамвае. А, кондукторов уже нет, есть терминалы. Хорошо, даже водители трамвая. Вагоновожатый творит путь других людей.

Рассказываю историю. Как-то ехал я трамваем от Красносельской до Проспекта Мира. Вечером. В какой-то момент понял: а ведь плавно как едем… Чаще всего не так, дёргано как-то. А тут прям вот гладко. Выхожу на своей остановке, подхожу к носу трамвая, смотрю. А в кабине нет человека. Ну темно, не видно, нет, и всё. Автопилот, что ли?.. Потом присматриваюсь и понимаю, что водитель таки есть. Просто он чернокожий. Афро-русский. И очень творчески, видимо, подходящий к своему делу.

Так что, главное творить. А жизнь сама расставит всё по местам. К сожалению, очень немногие люди (в сравнении с массами) принимают это главное человеческое качество. И мучаются. Вот совсем недавно я беседовал об этом с моим другом, выдающимся режиссёром Павлом Руминовым. Он говорил по-своему, но суть та же. Люди, даже добившиеся многого в материальном плане, часто чувствуют себя несчастными. И наоборот, абсолютно никчёмные в социальном смысле, те, кого презрительно называют лузерами, бывают намного счастливее и спокойнее первых. При условии, если они занимаются творчеством. Потому что человеку нужно не много. Нужно прежде всего реализовывать божественное творческое начало. Не обязательно для широкой аудитории, пусть для себя самого, пусть для небольшого круга. Тогда приходит покой. И как следствие — счастье. Оно разное, иногда смешанное с горечью и досадой. Но счастье. Так что, нет приоритетов. И в подтексте перечисления в Википедии сказано: Сергей Буртяк — счастливый человек.   

     

Шехтман: Сергей, в аннотации к своему первому роману ты о себе написал так: «Сергей Буртяк родился ночью в отвратительную погоду, поэтому характер унаследовал светлый и жизнерадостный. Учился безо всякого удовольствия, поэтому школу окончил почти отличником. Любил пианино, поэтому пошел учиться играть на аккордеоне и петь в хоре. Мечтал стать космонавтом, поэтому поступил в мореходку, но через год ушел из нее и, заглянув ненадолго в армию, поступил в театральный институт. Актерскую профессию люто возненавидел, поэтому окончил институт с красным дипломом. Много лет подумывал о писательстве, поэтому долгое время работал в кино, а затем на телевидении, но с удовольствием слушал радио. С раннего детства полюбил читать, поэтому после тридцати поступил в Литинститут. Всегда любил писать, поэтому написал немного». Отсюда мой второй вопрос: эта последовательность принципиальных непоследовательностей – она помогает или мешает твоей творческой биографии?

 

 

Буртяк: Не помогает и не мешает. Нет, скорее мешает. Хотя, тут сложно.

Приведённый текст я написал по просьбе редактора, когда роман «Кот» готовился к печати. Правда, финал этой краткой автобиографии в «Вагриусе» подредактировали. Там было так: «Поживём, поэтому увидим, что будет дальше».

Для меня это вовсе не «непоследовательности», тут всё логично. И это перечисление, построенное на парадоксах, мне кажется, неплохо отражает процесс человеческой жизни. Мы чего-то хотим, а делаем что-то другое, потом хотим чего-то ещё, и опять делаем другое. Но эти вещи парадоксальным образом связаны. Постепенно накапливается некая сумма, опыт жизни. Смотри… Космонавтом я и правда хотел быть, но когда меня не взяли в лётное училище из-за сломанного носа, подумал, что моряки — тоже своего рода космонавты: и там, и там ориентируются по звёздам. В какой-то момент понял, что сопромат и навигация с лоцией мне всё-таки не очень близки, и ушёл.

В армии сперва полгода учился на сержанта, потом почти полтора года был конферансье, служил в ансамбле песни и пляски. А попал туда после сержантской школы, где на концерте самодеятельности меня увидел худрук московского ансамбля. Тогда был целый квест. После выпуска из школы меня направили в Курск на практику. Там случилась неприятность, и я попал в госпиталь. И в Москве меня потеряли. Слали запросы, но я как будто в воду канул. Месяц спустя ансамбль приехал в Курск, добрые люди мне сообщили, я пришёл на концерт, а после подошёл к ребятам-музыкантам. Они обрадовались, сказали, что их худрук давно меня ищет. Ну и вскоре меня перевели приказом в Москву в ансамбль. 

В детстве, в Мурманске, на класс фортепиано я не попал, не было мест, поэтому стал учиться играть на аккордеоне, где похожие клавиши.

Жизнь же нас не балует. Хотим одного, получаем другое.

Телевидение я действительно никогда не любил, больше любил радио. Но на радио почему-то поработать толком не довелось. Озвучки какие-то и сценарии для радио-сериала я не считаю. Хотя, как недавно выяснилось (это рассказал мне Игорь Ружейников с радио «Маяк»), я служил в армии и дружил с одним из основателей радио «Максимум» и «Радио 101» Сергеем Зайцевым. После армии наши пути разошлись, и я даже не знал, что он стал мощным радио-деятелем. А если бы общались дальше, вероятно, моя жизнь была бы связана с радио. Не только как слушателя. Я его по-прежнему люблю. В отличие от телевизора. Который не смотрю уже лет пятнадцать или больше.

Так вот… Мне кажется, этот текст на задней обложке «Кота», со всеми его парадоксальностями — о безграничном доверии жизни. Богу, если угодно. О нежелании (или неумении) конструировать жизнь, о том, что я плыву по течению, что у моей лодки нет ни мотора, ни вёсел. Плохо это или хорошо, я не знаю. Это данность. И кстати… ведь если по-настоящему любишь писать, то вряд ли будешь писать много. Совесть-то надо иметь. 

Кино я действительно очень любил, и всё ещё люблю. Считаю, что это универсальное искусство. Синтетическое. Тут я не согласен с моим любимым Андреем Тарковским, который считал, что кино — это не синтез изображения, литературы и музыки, а отдельное искусство. Мне кажется, что оно и есть синтез, просто выросший в нечто отдельное, новое. 

В твоём вопросе есть слово «биография». Думаю, я понял, о чём ты. Когда делаешь что-то одно, неизбежно будет биография. Когда мечешься туда-сюда, есть опасность никак толком не проявиться. Ты знаешь, об этом я меньше всего думаю. Делаю то, что мне интересно. Или то, что заменяет желаемое. И стараюсь не делать то, что неинтересно. С одной стороны — да — биография не очень-то формируется, с другой стороны — да и фиг с ней. Не она главное. 

 

Шехтман: В жизни многих людей есть рубежи, заставляющие принимать важнейшие решения, которые порой меняют судьбу.

Были такие своеобразные точки бифуркации в твоей судьбе, когда она – творческая, человеческая – могла бы пойти  по-другому?  Что ты терял или обретал в итоге?

 

Буртяк: А я постоянно себя чувствую этаким котом Шрёдингера. Разумеется, таким, решения которого всё-таки могут что-то изменить. В каком-то смысле вся моя жизнь — сплошное ожерелье точек бифуркации. То есть, неустойчивость к разного рода флуктуациям присутствует почти постоянно. Всё очень зыбко.

Ну смотри, я мог дожать и поступить в театралку в Москве, но в какой-то момент выбрал Ярославль. Так получилось. Жалею? Нет. Там я встретил первую жену, родился сын, замечательный талантливый человек, мой настоящий большой друг.

Я мог в 1991-м остаться во Франции, но вернулся на родину. Что-то потерял? Не знаю. Мои друзья, которые остались там, живут какой-то своей жизнью, и не могу сказать, что я хотел бы быть на их месте.

Окончив театральный институт, я не пошёл работать в театр, пошёл в кино. Жалею? Иногда да, театр я люблю. И в кино, увы, не получилось того, чего я хотел. Опять-таки, жизнь не спрашивает, делает по-своему. В 1994 году я был на грани запуска собственной авторской картины на Одесской киностудии. И сценарий уже был готов. Потом я его включил в роман, который вот только сейчас завершаю. Не знаю, есть ли прецеденты в мировой литературе, но этот роман (с большими перерывами конечно) пишется уже 35-й год. За это время я успел написать ещё несколько романов, повестей, массу рассказов и стихов.

А тогда развалился окончательно Союз, кино-дебюты перестали финансировать, я снял с моей съёмочной группой рекламный ролик (неожиданно подкинули друзья), со всеми расплатился и уехал в Москву. Стал заниматься рекламой. Дважды пробовал поступить во ВГИК, но не поступил. Меньше стал думать о режиссёре, больше о текстах, писал сценарии, начал всерьёз писать прозу.

Решение поступать в Литинститут было конечно судьбоносным. Поступил в 1998-м. В том же году стал членом Союза писателей Москвы, три года спустя мне издали первую книжку, я стал часто общаться со Львом Александровичем Аннинским, потом с Виталием Тимофеевичем Бабенко. Он тогда был в издательстве «Вагриус» одним из шеф-редакторов. Замечательный человек. Эрудит. В 80-е он дружил со Стругацкими, был старостой Малеевских семинаров. Он почитал мои тексты, предложил издать «Кота». Планировались ещё две книги, но не получилось. Опять вмешалась жизнь.

Словом, точек таких было много, каждый раз я принимал некое решение, и моя жизнь менялась. Бывало, и к худшему. 

В целом я, конечно же, фаталист. Альтернативная история — жанр благодатный, но абсолютно фантастический. А во мне, как когда-то написал обо мне Аннинский, «дремлет матёрый реалист». Думаю, он давно уже проснулся. Во всяком случае, по отношению к жизни. Кто-то сказал, не помню, «если не знаешь как поступить, поступи по-доброму». Конечно, иногда я не так поступал, а вот последние годы стараюсь. Может поэтому у меня есть прекрасная талантливая любимая и любящая жена, любимая работа (может и не та, о которой я когда-то мечтал, но тоже любимая), я кому-то нужен, могу быть кому-то полезен.

Так что, я считаю почти все свои решения в точках бифуркации верными. Хоть иногда и парадоксальными. Могла бы моя творческая и человеческая жизнь сложиться иначе? Наверное могла. Но сложилась такая. И хорошо.   

 

Шехтман: Сергей, есть «точки бифуркации» и есть люди, чьё прямое и косвенное участие активно влияет на нас или даже меняет нашу жизнь.

Были ли в твоей жизни такие люди? С каким видом деятельности они были связаны – с кино, литературой, критикой? Если были, то расскажи, пожалуйста, о них.

 

 

Буртяк: Да, такие люди конечно были. Их было так много, что места не хватит в рамках интервью. Более того, они и сейчас появляются, и очень надеюсь, ещё будут. Люди — это вообще главное. И тут конечно же трудно выбрать, список большой.

Прежде всего это Римма Фёдоровна Казакова, замечательная поэтесса и руководитель Союза писателей Москвы в те годы, когда я учился в Литературном институте им. Горького. Мои рассказы тогда стали печатать в «толстом» журнале «Кольцо А». Редакция располагалась в знаменитом здании Союза писателей на улице Воровского. Как-то я пришёл к Татьяне Витальевне Кузовлевой (она тогда была главным редактором) обсудить что-то по моей публикации. Кузовлевой не было. А напротив ее кабинета был кабинет Казаковой. Римма Фёдоровна вышла, сказала что Кузовлевой нет, спросила с чем я пришёл. Мы разговорились. Часа полтора или больше чаёвничали в её кабинете, говорили о литературе и обо всём на свете, и она пригласила меня в Переделкино, на совещание молодых писателей. И потом мы с ней много общались.

В Переделкино я ей дал распечатку моих стихов. Она мне никогда ничего о них не говорила. Говорила о прозе. Ей она нравилась. А тогда, на итоговом вечере, где выступали обычно поэты, специально нашла меня взглядом (я сидел в сторонке на батарее, грелся). Сказала: «Серёжа Буртяк, ты здесь? Почитай стихи». Думаю, это поважнее всяких других слов. Тогда я с трудом вспомнил один стих (распечатки-то у меня уже не было), прочёл «Снег». И уже потом, спустя годы, посвятил этот стих Римме. До сих пор помню, с какой тёплой улыбкой она слушала, как я его читаю в этом тёмном старинном зале, заполненном поэтами. 

Конечно, ещё был Анатолий Игнатьевич Приставкин, который взял меня на свой курс в Литинститут. Хотя, моя литература не была ему близка. Но он был человеком широких взглядов и разглядел во мне какие-то способности.

Кстати, ещё кое-что о точках бифуркации. Был в Литинституте мастер, значительно более близкий мне по духу, Владимир Викторович Орлов, автор «Альтиста Данилова». И было большое искушение перевестись к нему на курс. Но я остался на семинаре Приставкина. Так уж получилось. И выходит, что в бытовом смысле Приставкин оказал большее влияние на мою жизнь, хотя Орлов значительно больше повлиял на меня в творческом.

В Литинституте я часто общался с Алексеем Константиновичем Антоновым. Он принимал у меня вступительный экзамен по литературе. Билет попался не очень удачный для меня, я жутко «плавал». Дополнительным был вопрос о «маленьком человеке». Разумеется, я немного поговорил о хрестоматийном Башмачкине и прочих. А потом стал говорить о набоковском Лужине. Фактически приравняв его к «маленькому человеку» в литературе. Антонову это так понравилось, что он мне поставил четвёрку. Несмотря на мой позор по другим вопросам)) Потом, уже когда я учился в институте, мы с Антоновым часто беседовали, он разбирал мои тексты, давал ценные советы, высоко оценил повесть «Эхолот», которая вскоре вошла в мою первую книгу. Теперь именем Антонова названа замечательная литературная премия «Антоновка 40+».

Был Лев Александрович Аннинский, на семинар к нему я попал случайно, когда Римма Фёдоровна пригласила меня в Переделкино на тот слёт молодых литераторов. Благодаря голосам Казаковой и Аннинского Союз писателей Москвы принял решение издать мою первую книгу.

Потом был Бабенко в «Вагриусе». Мы с ним познакомились в ИЖЛТ, это Институт журналистики и литературного творчества. К сожалению, его уже нет. Этот институт основал Леонид Бежин, блистательный переводчик и автор книги о Ду Фу. Там преподавали Микушевич, Рабинович и другие выдающиеся люди. Там преподавал Аннинский, я ходил к нему на семинары, познакомился с Бабенко.

Конечно, важную роль в судьбе «Кота» сыграл заместитель министра печати и информации Владимир Викторович Григорьев. Без него он бы скорее всего не вышел. Когда из Америки вернулся один из отцов-основателей «Вагриуса» Глеб Успенский, он остановил все проекты издательства. Предложил нам с Бабенко сократить «Кота» втрое и издать сборник моих повестей и рассказов. Мы тогда отказались. Ну мы почти год готовили роман к печати. Григорьев поддержал нас с Бабенко, велел отправлять «Кота» в типографию и приказал главному редактору Кастаняну номинировать роман на «Книгу года». Именно приказал. По громкой связи. Очень строго.

В области кино знаковым для меня человеком стал режиссёр и художник Михаил Семёнович Кац. К сожалению, уже покойный. В одной из точек бифуркации, когда я не понимал, чего я больше хочу: работать в театре или в кино. Я как раз вернулся из Франции в Одессу, в 1991 году. Меня звали в один одесский театр, а Кац пригласил работать ассистентом режиссёра на картину «Хромые внидут первыми» по рассказам Фланнери О’Коннор. Я ему признался, что хочу и того, и другого. А чего больше — не знаю. Он мне сказал: «А ты закройся ночью на кухне, выпей водки, расслабься и, возможно, решение придёт. Совмещать тут вряд ли получится, у нас экспедиция в Крым». Так я и сделал. Только вместо водки у меня был французский спирт «Рояль». Купленный уже, правда, на родине. В итоге я пошёл работать в кино. Многому научился у Каца, даже «мотал плёнку» на монтаже. Это когда обрезки плёнки сворачивают руками в рулончики, важнейший процесс для будущего режиссёра.

Были и люди, которых мало кто знает. Например, мой друг и сокурсник по театральному институту Глеб Погорелов, который помог мне с первой работой в Москве. Благодаря его протекции я стал работать экспертом по видео-рекламе в одной торговой фирме. А до этого фактически бомжевал, ночевал у разных друзей и приятелей. На этой работе я написал сценарий рекламного ролика, организовал съёмки. Там познакомился с режиссёром Мичиславом Юзовским, сыном Михаила Юзовского, который снял культовый фильм «Тайна железной двери». Благодаря Мичиславу я стал плотно заниматься рекламой, в этой работе познакомился с сыном артиста Сергея Шакурова Иваном. С ним мы потом сотрудничали и дружили много лет. Снимали несколько телевизионных программ. Делая программу «Студбюро» для канала «Культура», я впервые оказался в Литинституте, после чего принял решение туда поступать.

Эти рассказы можно продолжать бесконечно. Очень много людей, так или иначе, влияли на мою жизнь, меняли её, помогали мне писать её (жизнь) иногда с чистого листа.     

Один из таких людей ты, Марк. Да-да. Когда я в 2016 году пришёл на Поэзию.ру, я писал в основном какие-то ритмизированные нелепости. Это я сейчас хорошо понимаю. Ты был первым, кто отозвался на мою писанину. И меня тогда поразило, насколько это профессионально, вдумчиво, серьёзно. Такой настоящий литературоведческий подход. Собственно, я и писать-то стихи толком начал тогда. Такие вещи очень воодушевляют. Почти всё, что было написано раньше, я переделал, причём, довольно радикально. Кроме цикла «Цирковые костюмы», их я не трогал. И конечно же всё, что писалось дальше, было с оглядкой на тебя. А ещё на Славу Баширова, на другого Славу – Егиазарова, на многоуважаемого профессора Флорю, на Юру Лифшица, на Руту Максовну Марьяш, Нину Ефимовну Есипенко, Сашу Шведова, Влада Кузнецова, на Олега Духовного, Аркадия Шляпинтоха, Марка Семёновича Луцкого, Артёма Слонимского, на Володю Рояко (который рано умер, на мой взгляд, абсолютно недооцененным). И, разумеется, с оглядкой на нашего главреда Александра Владимировича Питиримова. С ним мы поначалу почти не общались, но я его много читал. Мне очень нравятся его стихи, а поэмы – особенно. Это абсолютно уникальная поэзия. Сегодня так умеет писать только он.

Когда после большого перерыва я вернулся на портал… Точнее, я никуда не уходил, просто брал длительную паузу, не только почти не писал стихов, но и почти не читал ничего нового… И вот я вернулся (почувствовал, что могу и хочу показать свой «Питер»). И мои замечательные товарищи (и старые, и новые) как будто не заметили, что меня не было на сайте больше года. Более того, редколлегия даже включила мой стих в «Избранное». И я чрезвычайно тронут и благодарен вам всем. Похоже, начался какой-то новый виток моей жизни. 

Марк, я действительно могу бесконечно продолжать эту тему, потому что люди для меня — главное. Практически каждый человек, с которым меня свела жизнь, важен для меня. Другое дело, что есть особенные люди. Они как-то так живут и что-то такое делают, что это меняет судьбы.

 

В Чертогах Разума проявляется Главред литературного портала Поэзия.ру Александр Питиримов. Вид деловой, серьёзный. Одет Главный Редактор в лёгкий синий льняной костюм с рубашкой и галстуком.

 

Питиримов: Ааа, у вас тут интервью, парни… Привет, Марк!  Привет, Сергей! (Чуть смутившись). Да не вставайте вы ради Бога… Ну что вы в самом деле… вот ведь напасть…

Здоровается с Марком и Сергеем за руку.

 

Буртяк: Привет, Александр Владимирович! Рад, что заглянул.

 

Шехтман: Приветствую, Александр. Прошу, так сказать, к нашему шалашу. Хотя шалаш – он ведь скорее ваш! – а потому располагайтесь по-хозяйски! Думаю, подследственный С.Буртяк с понятным волнением ждёт ваших вопросов…

 

Питиримов щелчком пальцев материализует для себя кресло-шезлонг, садится, ослабляет галстук, с наслаждением вдыхает океанский воздух. На столике появляется третий стакан. Питиримов берёт его, делает глоток. 

 

Питиримов: Очень хорошо… Как раз как я люблю. (Немного помолчав, вглядываясь в даль). А я обхожу, так сказать, дозором… Кстати, Серёж, вот что хотел спросить… В твоём «послужном списке» два десятка написанных тобою сценариев для самых разных кино- и телевизионных проектов. Скажи, пожалуйста, сценарий, в твоём представлении, — это больше «про кино» или «про литературу»? Если конкретизировать этот вопрос, то хотелось бы попросить тебя ответить сразу на три: приходилось ли тебе создавать сценарий на «твердой литературной основе» — то есть «по мотивам» твоего или чужого литературного текста? Свою работу над сценариями ты относишь к жанру (пусть и прикладному) литературы или же сценарий для тебя — лишь составная часть кино как законченного произведения искусства? Удовлетворён ли ты воплощением своих сценариев на экране?

 

 

Буртяк: На самом деле сценариев у меня намного больше. Думаю, за сотню. Просто об этом мало кто знает. Владимир Владимирович Шахиджанян, мой старший товарищ, насчитал что-то около сорока, так у него на сайте написано в статье обо мне. Видишь ли, про это мало кто знает, потому что в настоящем «послужном списке» не только кино- и телефильмы. Это ещё сценарии радио-сериала «Дом 7, подъезд 4», например. Хотя, в инете он вроде упоминается. Была такая замечательная «мыльная опера» в конце 90-х — начале 2000-х. Там около трёх тысяч серий по 15 минут. Транслировался сериал «на третьей кнопке», вроде бы, или на второй. То есть, на многомиллионную аудиторию. Через этот проект прошли многие наши сценаристы. Например, отец Иоанн Охлобыстин работал одно время, недолго, правда. И актёры там замечательные звучали: Артём Карапетян, Таня Божок, Александра Ровенских, Сергей Греков, Борис Репетур, Дмитрий Полонский и другие. Для меня это была хорошая сценарная школа. Потому что там работали очень профессиональные люди: режиссёры, продюсеры, редакторы. Ну и братья-сценаристы. Например, Ирина Ратушинская, прекрасная поэтесса, прозаик. Великая женщина. Саша Соколов даже посвятил ей своё эссе «Тревожная куколка». Ещё Лена Исаева, известная драматургесса, Алексей Гордовский, Дмитрий Грачёв, великий, я считаю, редактор. Вот мы все дружили, много общались, там была отличная творческая атмосфера.   

Были у меня ещё сценарии всяких корпоративных мероприятий, эфирных телепрограмм, рекламных роликов и так далее. Конечно, в чистом виде сценарий — это не литература. И не должен ей быть. Особенно если это некая техническая запись нехудожественных, точнее, не игровых аудио-видео-произведений. А вот что касается кино и сериалов, тут конечно происходит смешение. Диалоги — это абсолютно точно литература. Иначе их неинтересно писать. И неинтересно слушать. К сожалению, сейчас диалогам в кино уделяется мало внимания, их считают менее обязательными, чем драматургическая структура. Несколько лет назад издали на русском языке книгу Роберта Макки «Диалог». Ситуация чуть улучшилась, у нас же любят бежать вслед за западными гуру.

Хотя, давным-давно Александр Наумович Митта написал прекрасную книгу «Кино между адом и раем», где диалогу отводится важное место. И у нас же в старом кино были блистательные диалоги, многие фразы стали крылатыми. Крутые ориентиры. Но, увы, нынешняя кино-молодёжь всё время пытается «изобретать велосипед», по сей день.

Потом, смотри… Зависит от проекта. Авторское кино — конечно больше литература, чем коммерческое. Но принцип остаётся. Текст сценария более технологичен и ограничен. Например, в отличие от прозы, ты не можешь в сценарии описывать сложные движения души героя. Нужно всё показывать. Иногда тонко, как у Тарковского или Иоселиани, чаще — в лоб. Но я стараюсь любой сценарий писать максимально литературно в плане языковой стилистики. Иногда это проблема, не все продюсеры и режиссёры умеют читать.

Увы, я не могу похвастаться идеальной реализацией ни одного моего сценария. Кино всегда хуже. Но это общее место. Редко когда сценаристу удаётся встретить по-настоящему «своего» режиссёра. Тут можно по пальцам одной руки… Юрий Арабов и Александр Сокуров, Эмиль Брагинский и Эльдар Рязанов, Олег Негин и Андрей Звягинцев. В общем, не так много.

В реализации сценария важен человеческий фактор. То есть, кто именно снимает. Талантливый должен быть режиссёр. Пожалуй, наиболее удачная работа по моему сценарию — относительно недавний сериал «Случайный кадр». Вот там, пожалуй, получилось ближе всего к сценарию. Плюс — хорошие актёры: Михаил Пореченков, Елена Лядова, Вера Кинчева (Панфилова), Александра Ребенок, и так далее. Замечательный ансамбль. Они своими талантами закрыли некоторые недостатки режиссуры и пусть и небольшой, но всё-таки вандализм по отношению к сценарию. В результате получилась мощная криминальная драма.

Экранизациями прозы я занимался. Пока, правда, ни один проект не дошёл до съёмок. По разным причинам. В области кино и сериалов финиширует намного меньше, чем стартует. У нас ещё ничего, а вот в Голливуде, например, снимается немыслимое количество так называемых «пилотных» серий. Но запускается в работу очень мало, какой-то ничтожный процент.

Когда-то я делал разработку одного из поздних романов братьев Вайнеров, пытался превратить в сценарий свой роман «Кота», были и другие попытки. И сейчас кое-что разрабатываю. Свою прозу трудно переводить в формат сценария. Приходится от многого отказываться, и не всегда видишь, что именно тормозит киноповествование. В общем, я бы больше, как сказал классик, «хотел служить кондуктором в трамвае», чем писать сценарии по собственным книгам))

 

Питиримов (поворачиваясь к Шехтману): Марк Борисович…

 

Шехтман (Питиримову): Да. Спасибо. (Буртяку). Сергей, учитывая, что мы с тобой впервые встретились и продолжаем общаться именно на поэтическом сайте, мой следующий вопрос связан с твоим творчеством в этом направлении, но прозвучит он не совсем традиционно…

У разных пишущих людей стихи занимают разное место в жизни. Для кого-то они способ уединения, кто-то – наоборот! – видит в них возможность раскрыть себя в качестве поэта именно в своём кругу. Третьи не могут не писать, четвёртые исправно рифмуют поздравления и эпиграммы для знакомых, а кто-то стремится к поэтической славе... Чем являются стихи для тебя?

 

 

Буртяк: Стихи — полноценная и очень интересная часть моей творческой жизни. По-прежнему я не считаю себя поэтом. У меня есть ощущение, что поэт — это человек, который постоянно пишет стихи, ну во всяком случае, много. А я нет. Увы, стихи я пишу редко. И выходит, что я — рассказчик историй, использующий и поэтический способ тоже. Иногда только в стихотворении получается выразить коротко то, что в прозе требует романа. Так получилось, например, с моим стихом «Париж 1991». По сути, это поэтический конспект романа «Каникулы», который я всё никак не допишу. Это роман о моих приключениях во Франции. Кстати, в этом стихе я использовал таки понятие «языковой голод», который ты когда-то отметил, когда мы беседовали в комментариях несколько лет назад. В романе же этому посвящена не одна глава.

В отличие от прозы, стихам нужно вдохновение. Пушкин писал, что вдохновение требует спокойствия. Могу добавить: глубинного спокойствия. Какого-то даже не осознаваемого. Возможно, такое настоящее спокойствие приходит только с возрастом. Когда понимаешь, что (грубо) не в деньгах счастье, не в должностях, не в титулах. И оно, конечно, не то же самое, что спокойствие эмоциональное. Оно экзистенциальное, базовое. Думаю, это и есть хорошая база для вдохновения. А вот как часто это самое вдохновение работает на появление стихов — дело сугубо индивидуальное.

Прозе вдохновение тоже нужно, но оно может появиться в процессе. Если нет — конечно всё в корзину. А стихи изначально не пишутся насильственно. По крайней мере, у меня. Нужно услышать. Нужно уловить качание, поймать ритм и хотя бы несколько слов. Иногда первых, иногда нет. Для меня стихи — абсолютно божественное явление. Пока я не могу их не писать, но и писать много не могу. Да и не хочу.

В социальном смысле стихи для меня — органичное продолжение моей писательской биографии. Да, так получилось, что подвижек с прозой у меня сейчас нет. Надеюсь, временно. Помнишь, как говорила одна эпизодическая героиня фильма «По семейным обстоятельствам»? «Я сейчас временно на пенсии…» Имеется в виду печатная судьба моих текстов. На момент, скажем, 2003 года у меня было опубликовано (напечатано в журналах, издано в виде книг) практически всё. С тех прошло более 20 лет, и тексты за это время накопились. Это и новые романы, и повести, и рассказы. Однако печатать их никто не спешит. Как не устаёт говорить ещё один из моих учителей, профессор Евгений Викторович Жаринов: «В нынешней России отсутствует литературный процесс». А публикации на Поэзии.ру, например, — это вполне полноценные публикации. Стихов. И они у меня, получается, тоже все опубликованы.

Едем дальше. За прозу я получил две литературные премии. Логичным продолжением стала и премия за стихи. В 2020-м году я стал дипломантом Международного конкурса «Русский Гофман» в номинации «Поэзия». Это понятная для меня и вполне комфортная ситуация. Кстати, этому я тоже обязан порталу Поэзия.ру. Потому что, как уже было сказано, осознанно заниматься поэзией я стал именно здесь. Этакий выкормыш П.ру (Смеётся).   

Есть ещё кое-что. Ещё я не могу не читать стихи вслух, на публике. Это очень важно для меня. Наверное, этого требуют мои актёрская природа и первая профессия. Возможно, я прежде всего всё-таки актёр. Рассказывающий истории. В том числе и стихами. 

 

Питиримов: В нашем «диалоге на троих» Марк будет ставить перед тобой «неразрешимые» вопросы литературы. (Подмигивает Шехтману; тот с достоинством улыбается). Я же, со своей стороны — так, чтобы не давать тебе опомниться — попытаюсь возвращать разговор к теме кино. Поиграем в «хорошего и плохого» следователя? Что ж, вернёмся к кино — как к истокам твоего творческого пути. Часто и с удовольствием вспоминаю наш «разговор на троих» с твоей прекрасной коллегой, заслуженной артисткой России Зоей Буряк. Оказалось, вас с нею «роднит» не только схожесть фамилий — вы и учились с Зоей в одном классе, и сидели за одной партой, и… Не удержусь и всё же перескажу поведанную Зоей Юрьевной историю, слушая которую, присутствующие судорожно сползали на Невский тротуар.

Представьте себе мизансцену: двое — Зоя Буряк и Серёжа Буртяк сидят за одной партой. Над ними грозно возвышается учитель математики (имени-отчества которого уже никто и не вспомнит) и издевательским тоном, медленно, нараспев растягивая слоги вызывает: «К доске пойдёт… Бууу… ррр…» И двое в ожидании следующей буквы трясутся, втянув со страху головы в плечи.

А потом Зоя и ты каким-то образом очутились в кино. И первой её киноработой стала роль девушки Шуры в «Холодном лете пятьдесят третьего», в то время, как тебе довелось поучаствовать в ленте с похожим названием «Холодный март». Но и на этом список совпадений не исчерпывается: ваши кинодебюты состоялись одновременно — оба фильма вышли на экраны в один год. Недавно я пересмотрел обе картины и, заканчивая это лирическое отступление, задам свой вопрос. Расскажи о своей первой работе в кино, о юношеских впечатлениях от Питера эпохи конца 80-х, в пригородах которого снималась картина, и о соприкосновении на съёмочной площадке «Холодного марта» с такой величиной отечественного кинематографа, каким был и остаётся для нас, зрителей, Андрей Юрьевич Толубеев?

 

 

Буртяк: Ну смотри… Учителя математики звали Борис Евсеевич Колкер, я его никогда не забуду. Ярчайший был человек. С изумительным чувством юмора. Внешне он был очень похож на гениального Евгения Весника из фильма «Приключения Электроника», слегка загримированного под Брежнева. Уроки математики, благодаря ему, были для нас как театр какой-то))

С Зоей, да, мы и правда вместе учились. И дружим всю жизнь. Страшно сказать… С 1979 года. Видимся нечасто, к сожалению. За одну из недавних встреч тебе большое спасибо. Приглашение на презентацию твоей замечательной книги «Дом у воды» стало отличным поводом нам с Зоей увидеться. Да ещё в таком чудесном месте, в Фотогалерее легендарного Карла Буллы.

А кино… Насчёт этого мы не сговаривались. Она мечтала по-своему, я по-своему. В итоге, после окончания школы она поехала в Ленинград и поступила в ЛГИТМиК на курс Льва Додина. А я мотался и в Москву, и в Питер. В Питере очень хорошо «шёл» на курс Ларисы Ивановны Малеванной. Помню, она мне очень симпатизировала. Но я, увы, не стал там дожимать, поманила Москва, и я уехал поступать в Школу-студию МХАТ. До сих пор немножко жалею, честно говоря. А недавно Зоя мне рассказала, что у Малеванной был отличный курс, очень интересный. 

Насчёт съёмок в Ленинграде… Моё знакомство с этим волшебным городом случилось очень давно. В 1987 году я прожил там четыре месяца, зимой, в гостинице «Советская» вроде бы… Снимался в кино. Это была, как ты правильно, Саша, сказал, картина Игоря Минаева «Холодный март». Она получила какой-то приз в Каннах, не помню какой. Там снимались великий Андрей Юрьевич Толубеев, талантливейший Саша Лыков (в эпизоде, правда, но очень ярко), Андрей Любимов, основатель театра-студии «Человек», другие взрослые актёры. Кто-то приезжал-уезжал, а несколько пацанов, которые почти постоянно были в кадре, жили в Питере безвылазно.

Но надо чуть-чуть откатиться назад…

Да, это было эпохально для меня. Началось как в сказке. Меня увидели на улице… Не на улице конечно… В коридоре Одесской киностудии. Я тогда работал на картине Станислава Говорухина «Десять негритят» рабочим на площадке и помощником администратора. Некоторые забавные эпизоды этой работы я описал в небольшом рассказе «Филлофора, портвейн и немного кинематографа», этот рассказ есть у нас на портале на моей странице.

Так вот… Иду я как-то по длинному коридору студии. А навстречу мне идёт высокий человек с чёрной бородой. Как вскоре выяснилось, это был Ян Михайлов, блистательный ассистент по актёрам. Он вскоре стал режиссёром, в его дебютной короткометражке я сыграл Андрея Первозванного. Ян меня шутливо величал «мой Роберт Рэдфорд».

А тогда он шёл мне навстречу и улыбался. Подошёл, спросил кто я что я, и пригласил на пробы в «Холодный март». Я согласился, прошёл пробы, пообщался с режиссёрам и был утверждён на роль. Очень расстроилась директор картины. За несколько дней до этого она вербовала рабочих в экспедицию в Ленинград, пришла на площадку «Десяти негритят», мы поговорили, я предварительно согласился. Говорухин картину завершал, мне нужно было что-то дальше думать. А тут вдруг оказалось, что договор ей нужно со мной заключать не как с рабочим, а как с актёром. Надо отдать ей должное: она быстро справилась с обидой и впоследствии мы нормально общались.

До Ленинграда мы заехали в Полтаву, провели там два дня, сняли несколько сцен.

И вот Ленинград. Холод, сырость, слякоть. Красота!

И вот я живу в Ленинграде. И снимаюсь не каждый день. За три с лишним месяца я обжил весь город, естественно. Даже короткий роман закрутил. Нет, два)) Ну а что, дело молодое…

 

Шехтман с Питиримовым переглядываются с ироничными улыбками..

 

 

Буртяк: Под финал экспедиции снимали мою последнюю сцену, очень сложную. Там моего героя пэтэушника выносили на кровати на морозную улицу и оставляли, заперев дверь изнутри, а он пытался ворваться в запертый дом.

Снимали в Парголово. Мороз был под 30. Режиссёр всё откладывал эту сцену, ждал потепления, всё-таки мне там надо было бегать по снегу в трусах и майке. Но сроки уже поджимали, и как-то в гостиничной столовке он ко мне подошёл и сказал: «Серёж, морозы не падают, а нам пора уезжать, все сроки вышли. Ты как?» Я говорю: «Да нормально, Игорь Евгеньевич, можно было и не тянуть. Я готов». И мы это сделали.

Девочки из съёмочной группы грели мою постель, стоящую в снегу, после каждого дубля мне наливали рюмку водки, отогревали меня у печки в доме, потом я опять шёл на мороз. В общем, сняли. И это было такое своего рода сближение с Питером на физическом уровне. После этого я полюбил бегать босиком по снегу, даже ещё какое-то время практиковал, уже учась в Ярославле, в театральном институте. И сейчас я в Питере мёрзну гораздо меньше, чем в Москве, даже в самую плохую погоду. Итак, в марте мы завершили съёмки и уехали.

Что до Андрея Юрьевича Толубеева… Это конечно человек-глыба был. Мы все его очень любили. Хотя, на съёмках мало общались, какой-то у нас был такой вдумчивый рабочий ритм, когда не до праздной болтовни. Однажды снимали довольно сложную сцену, психологически. Мою ключевую сцену. Не с Толубеевым, правда, но он на площадке присутствовал.

В сцене мой герой «стучит» на своих товарищей учителю. С благими намерениями. Чтобы их всех защитить. И у меня всё никак не получалось, что-то я мямлил, задыхался, заикался. Один дубль, другой, третий. Режиссёр нервничал. Объявили перерыв. Я вышел на улицу. Нервно курю, думаю, пытаюсь как-то собраться. Подходит Толубеев. Помолчал немного, глядя вдаль. Потом говорит: «Ты не дави. Не настаивай. И попробуй поверить, что это не ты говоришь. И не Коле. Как во сне. Как будто он — не он, не учитель, а твой товарищ. Вон, хоть Никита Тюнин». Что-то он ещё говорил, а я вдруг почувствовал какую-то необыкновенную лёгкость.

Объявили конец перерыва. Мы с Николаем Степановичем встали на точки. Камера. Мотор. Начали. И сцена получилась с одного дубля. После съёмки Андрей Юрьевич подошёл ко мне, пожал руку, сказал: «Молоток». Улыбнулся сдержанно, сел в машину и уехал. 

Потом, уже после окончания театрального института, когда я работал с Кацем, мы поехали в Питер озвучивать наше кино «Хромые внидут первыми». Работали на «Ленфильме». Там в буфете я частенько видел Михаила Боярского, Андрея Краско, его отца, всяких других актёров. Они были такие простые и в тоже время какие-то… праздничные, что ли. Это трудно объяснить.

На «Ленфильме» я увидел, как пишут шумы. Всякие шаги, скрипы, стук колёс и так далее. Там работали легендарные братья Фигнеры. Шумы они создавали виртуозно. Всё происходило в тон-студии. И у них было какое-то невероятное количество приспособлений, иногда самых неожиданных, для извлечения всевозможных звуков. К ним писать шумы приезжали со всей страны.

Ещё в Питере я познакомился с нашим выдающимся джазменом Давидом Голощёкиным. А потом, уже в Одессе, немножко с ним пообщался. И мне посчастливилось увидеть, как он работает над саундтреком фильма. Это было в тон-ателье на Одесской киностудии. Давид Семёнович вошёл в зал для записи, где установлены микрофоны, звукоизоляция и всё такое. Свет там был очень приглушённый. Голощёкин достал из маленького кофра небольшую трубу с сурдинкой. Сказал, что готов. На большом экране запустили фильм. И Голощёкин стал играть. Это была абсолютная импровизация. Полуторачасовая. Точно не помню, но вроде бы даже перерывов не делали. Когда фильм и музыка закончились, Кац из будки звукоинженера сказал «Спасибо. У нас всё записано». Голощёкин уложил трубу в кофр, со всеми попрощался и ушёл. Вот такой вот питерский всемирно известный музыкант.   

А на «Ленфильме» в том же году я видел Сергея Курёхина. Я уже тогда обдумывал собственное кино. Незадолго до этого вышел фильм «Господин оформитель». И я буквально влюбился в музыку Курёхина. И мечтал, чтобы он написал музыку к моему фильму. И вот я вижу Сергея, он прогуливается в круглом скверике киностудии, нервно курит. Я хотел подойти поговорить, но что-то меня остановило. Очень уж он расстроенным выглядел, и я подумал, что ему точно не до меня. А спустя пять лет его не стало. И я очень пожалел, что тогда постеснялся подойти.

Про чудеса Питера можно много рассказывать. Например, как на одну нашу съёмку пришёл Олег Гаркуша. Снимали дискотеку в каком-то подвале в центре города. Там было много всякой неформальной молодёжи, массовка. И особенно выделялся парень с необычной причёской в светлом мешковатом костюме, увешанном всякими яркими значками и нашивками. Спустя несколько лет я сообразил, что это был Гаркуша, лидер группы «АукцЫон». А тогда мы просто курили в перерывах, болтали о том о сём. И я понятия не имел кто он.

Ещё я застал легендарное кафе «Сайгон». Это в тот же первый приезд в Ленинград. В «Сайгоне» зависали все эти гениальные люди из Ленинградского рок-клуба. Тогда я там просто выпивал с товарищами, а спустя годы узнал, что в этом кафе раньше собирались великие поэты.

Вот такие у меня воспоминания о Питере 80-х. Очень живой и поэтичный город. По сути, тогдашняя фактура была очень похожа на то, что мы все потом увидели в фильме Алексея Балабанова «Брат».

Словом, эта моя работа в фильме «Холодный март» подарила мне несколько уникальных месяцев жизни в Ленинграде. И это очень на меня повлияло. Думаю, я такой, как есть, благодаря и этому тоже. Во многом. Мне кажется, и любовью к поэзии я заразился именно там. (Выпивает).

 

Шехтман и Питиримов мечтательно улыбаются, задумчиво глядя в океанскую даль.

 

Шехтман (наконец выйдя из задумчивости): Сергей, сейчас в лексиконе многих критиков появилось новое выражение: «филологические стихи». Под ним понимается знание автором теоретических основ стихосложения и следование этим основам.

Существенны ли для тебя как для автора какие-то формальные правила? Работаешь ли ты над каждым новым своим произведением, испытывая неудовлетворение от начальных его вариантов, или пишешь «как Бог на душу положит»? Что для тебя важнее: наличие мысли, заложенной в произведение или качественное построение стихотворения?

 

 

Буртяк: Боюсь, меня сейчас ошикают некоторые профессионалы версификации, но я мало что понимаю в теории стихосложения. Ямб от хорея наверное могу отличить, но назвать что есть ямб, а что хорей, перечислить формальные признаки — вряд ли. Не запоминаю я такого. Хотя когда-то много читал теорию, «Поэтический словарь» Квятковского некоторое время был у меня настольной книгой, я даже «Технику стиха» Шенгели, помню, читал. Но для меня это какая-то скорее математика. А я всё-таки гуманитарий. При этом искренне восхищаюсь людьми, которые всё это знают. Но у меня всё интуитивно, пишу я конечно «как Бог на душу положит». Но потом всё равно работаю.

Тут очень просто. Слышишь первую фразу и некий ритм, первоначально подставляешь туда дальше слова. Как правило, тема сразу определяется. Хотя, бывает, она в процессе работы меняется. Постепенно выясняется, что некоторые слова неточны, меняешь. Иногда меняется композиция. Если сразу не сложился, не пророс финал, то он скорее всего и не сложится. Хотя, бывало и иначе. То есть, вспоминая одну из наших великих поэтических «матерей», стихи «растут».

У меня и в прозе так. Не у всех так. Например, мой старый товарищ и сокурсник по Литинституту Олег Негин, прозаик и поэт, сценарист «Левиафана» и других фильмов Звягинцева, говорил, что финал он никогда не пишет заранее, он к нему приходит. А известный прозаик и поэт Дмитрий Данилов, например, никогда не правит свои стихи. Во всяком случае, он так говорит.

Качественно построенное стихотворение, на мой взгляд — это чаще всего результат кропотливой работы. Потому что если даже кажется, что всё в стихе сказано идеально, стоит его отложить и вернуться через какое-то время — выяснится, что можно сказать лучше, точнее.

Иногда процесс стихосложения напоминает мне сборку паззла. Есть некая картинка (текст), где-то, в каком-то «эфире», и есть много фрагментов (слов, фраз), из которых она должна быть сделана. И ты из этих кусочков собираешь картинку. И добиваешься того, чтобы на месте носа не было глаза, на месте рта — уха. И так далее. И вот что тут важнее? Да всё важно. И мысль, и эмоция, и гармония. Короче говоря, теперь я не спешу обнародовать новые стихи (если этого не требуют обстоятельства), пережидаю, преодолеваю жгучее желание срочно показать, возвращаюсь, много правлю. Потом наступает момент, когда уже ничего не хочу изменить. Тогда — в мир. 

 

Питиримов: Сергей, всем нам хорошо известно о трепетном отношении артистов кино «старой школы» к поэзии. Мы помним, как читали, как подносили поэзию Козаков, Смоктуновский, Даль, Юрский, Кваша — нет смысла перечислять всех, ты понял, о ком и о чём я.

 

Буртяк: Конечно.

 

Питиримов: Из ныне здравствующих — Безруков ставит в своём театре поэтические спектакли. В Москве ты преподаёшь в Мастерской кино на Арбате и, по роду этой своей деятельности, много общаешься с творческой молодежью. Скажи, пожалуйста, как молодые, начинающие киноактёры — светлое будущее нашего кинематографа — понимают, воспринимают и воспроизводят поэзию? Что для них поэзия — та же святая святых, что была для Козакова и Смоктуновского или же… архаика, скукотень и материал для подготовки зачёта по предмету сценической речи — оттарабанить и тут же, не отходя от рампы, благополучно забыть?

 

 

Буртяк: Увы, молодёжь не очень любит и не очень понимает поэзию. Во всяком случае, те ребята, с которыми я вожусь. Стихи для большинства из них — нечто искусственное. Перефразируя нашего друга Славу Баширова: «Зачем стихами, если можно прозой?» Слава убеждён в обратном) Не даст соврать) Они не чувствуют никакой необходимости в стихах. Не слышат красоты. Я пытаюсь с этим мягко бороться, прививать им любовь к поэзии. Этот процесс идёт тяжело и медленно. Но попыток я не бросаю. Кстати, в качестве домашних заданий я прошу их слушать, как читают стихи как раз те люди, которых ты перечислил. Иногда что-то читаю им сам. Иногда читают приглашённые мной на наши занятия актёры. К нам постоянно идут парни и девчонки на прослушивания. И теперь одним из важнейших моих вопросов к ним на собеседовании стал вопрос об отношении к стихам. И часто в зависимости от их ответов я принимаю те или иные решения.

 

Питиримов: Твой коллега по цеху — актёр Псковской драмы и кино, любящий поэзию и часто выступающий со сценической поэтической программой, заслуженный артист России Виктор Яковлев полагает — на мой взгляд, совершенно справедливо, — что звучащая поэзия волей-неволей становится фактом сценическим, неизбежно предполагая воздействие на зрителя и обратные от него импульсы. Виктор Николаевич рассказывал, что существует два основных типа чтения — авторский и актерский. Самый примитивный штамп поэтов, читающих собственные стихи, — заунывно-возвышенный. Впрочем, актерское чтение тоже бывает разным, и самое неприемлемое — когда стихи читают как прозу. Ты — великолепный декламатор, и тут уже я знаю, о чём говорю. Не побоюсь даже сказать, что ты озвучиваешь поэзию профессионально: с доходчивостью поэта и яркостью и выразительностью актёра.

 

Буртяк: (слегка краснея): Спасибо, Александр Владимирович…

 

Питиримов: Сергей, какой совет ты, как человек, в совершенстве владеющий поэтической речью и профессиональным актёрским инструментарием, мог бы дать поэтам, практикующим публичную декламацию, выступающим с творческими вечерами?

 

Буртяк: Совет… Боюсь, одним советом не отделаться, тут работать надо. (Смеётся). Некоторые поэты и так уже читают свои стихи блистательно. Безо всяких советов. Например, ты. Читаешь ты великолепно. Прежде всего, как автор, держишь мысль, чувствуешь ритмику, делаешь выразительные уместные паузы, жесты и так далее. Ну просто ты сам это писал и лучше всех знаешь, как это должно звучать. Тебя слушать — одно удовольствие. И смотреть, кстати. Ты и с мимикой прекрасно работаешь. Она уместна, сдержана, но выразительна. Думаю, причина в том, что ты свободный человек, не зажатый, как говорят в артистической среде. И любишь это дело)

К сожалению, не все такие. Многие поэты — интроверты. Им вообще трудно на публике. Особенно выступать. И тут мало что можно сделать. С зажимом справиться невероятно трудно. Кстати, боязнь публичных выступлений — это одна из проблем, с которой мы тоже работаем в нашей мастерской.

Единственный совет: пробовать, практиковать. Сначала в одиночестве, перед зеркалом, потом перед самыми близкими. И пытаться найти, почувствовать в этом процессе кайф. Нужно просто себя полюбить в этом деле. Тогда появится кураж. Вот как у тебя. И у меня. Проще говоря, нужно хотеть и любить читать стихи на публике. Это ощущение воспитывается.

Конечно, можно и нараспев читать, «странно», как Бродский. Правда, он тоже читает в кураже, но как поэт, не как актёр. В любом случае, как бы вы ни читали стихи вслух, вас должно быть, как минимум, слышно. И текст должен доходить до слушателя/зрителя. Это значит, что программа-минимум — это посыл звука, голос, не стоит «тишить». И дикция. Пусть и с недостатками. У многих из нас они есть, «фефекты фикции». Но произносить текст нужно внятно, не комкать слова, не торопиться. Тогда всё получится.

 

Шехтман: А я хочу расширить свой вопрос о «правилах» в поэзии: должен ли поэт иметь «правила», связанные не с теорией стихосложения, а с принципами этического, политического, философского и прочего характера? Или он должен просто «следовать за рукой»? И как ты относишься к качественно исполненным стихам, смысл которых, однако, несет разрушительный и безнравственный характер?

 

 

Буртяк: Думаю, поэт может только следовать за душой. За умом. В результате — за рукой, да. Настоящий, конечно. Но правила конечно должны быть. Некоторые вещи превращать в стихи просто пошло. Некоторые — преступно. Когда мир стало всерьёз трясти, не где-то далеко, а поблизости, писать я перестал. Как отрезало. Накорябал несколько уродливых стишков, но даже публиковать не захотел, показал только близким друзьям, да и то не все. А потом и вовсе уничтожил. При этом я видел бодрые опусы людей с обеих сторон. Честно говоря, ничего кроме омерзения, не почувствовал. Ненависть и ксенофобия (во что бы они ни рядились) остаются ненавистью и ксенофобией. И они никак не монтируются с поэзией. Лично для меня. Так что, да, правила нужны. Качественно написанные стихи — это ещё не всё. Если они при этом ангажированы, разрушительны и безнравственны, никакая техника не оправдание. Такое — в печку однозначно. Впрочем, тут есть парадоксы. Понятия катарсиса никто не отменял. Иногда талантливо описанные ужасы и страсти могут очищать, просвещать, вселять надежду. Так что главное — всё-таки талант. И, естественно, существование на «светлой стороне силы». Но в нынешней ситуации таланты пока молчат.

 

Шехтман: Сергей, я помню, как несколько лет назад на глазах читателей и коллег сайта Поэзия.ру рождались тексты-беседы, которые потом стали романом «Книга живых».

Расскажи немного о судьбе и критике этого романа.

 

Буртяк: Роман давно написан. Почти дописан. Основной объём я писал полтора года, до недавнего времени сокращал, переписывал что-то, дополнял. Хотя, и сейчас ещё дополняю, бывает. С этим есть проблема. Дело тут не в перфекционизме, а в специфике текста. Андрей Битов в одном из ранних рассказов сказал, что «хорошо бы начать роман, который можно писать всю жизнь». На самом деле, если вдуматься, ничего хорошего тут конечно нет. «Книга живых» для меня и есть такой роман. Его специфика предполагает постоянные дополнения. Узнал что-то новое, яркое, поразительное из области культуры, из жизни кого-нибудь великого, узнал о ком-то, о ком не знал раньше — и руки чешутся вставить это в текст. Вероятно, это закончится только после издания романа. Да и то не факт. Хотя, да, закончится. Есть что писать и кроме него.

Судьба… Ну а что судьба… Тут всё идёт своим чередом. Есть благословение и предисловие Льва Аннинского. Есть отказы 9 издательств печатать книгу. Кто-то считает роман слишком непривычным («экспериментальным») по форме (один известный критик даже вовсе не считает романом), кто-то — слишком заумным, сложным, перенасыщенным информацией, кто-то — вообще откровенной графоманией. Но такое говорят люди, на мой взгляд, недалёкие, примитивные и непрофессиональные. Сейчас вообще время таких пассионарных дилетантов. Они умеют продавать, но в литературе мало что понимают.

Один крупный деятель от книготорговли мне даже сказал, что я решил повысить свой статус, описывая встречи с великими. Сначала я даже не понял. Какой статус? зачем?.. Он пояснил. Оказывается, это с великими общаюсь там я. Понимаешь? Я, а не мой герой. Нет, ну конечно же человек Сергей Буртяк есть в романе (как и во всех моих текстах), там присутствуют намёки на факты и события моей биографии, но только они тщательно спрятаны. Даже одним из эпиграфов к роману я взял строчку из стихотворения Даниила Хармса: «…я спрячусь в газету, а ты меня поищи…» Не случайно взял, сознательно. Чем не подсказка, правда же? Но нет, по мнению вышеупомянутого товарища, герой «Книги живых» — это я и всё тут. Хоть стой, хоть падай. Вот это — нынешний уровень восприятия текстов некоторыми влиятельными людьми от книжного дела.

Нет, если вдуматься, это можно понять. Сейчас огромную силу набрало так называемое направление «нон-фикшн», то есть всякого рода «документалка». Это оттого, что наиболее влиятельные люди на книжном рынке просто любят это направление больше, чем литературу «большого вымысла». А художественная проза стала мимикрировать под «нон-фикшн», набрал мощь так называемый жанр «авто-фикшн». То есть, некое художественное повествование, основанное на личном опыте автора, на событиях и фактах его собственной биографии. Которая, как думают авторы, должна быть безусловно всем интересна. Даже если автору от роду 2-3 десятилетия и он ничего толком не увидел и не понял в жизни. Это сейчас очень популярно. Такой своего рода эксгибиционизм. Свойственный скорее жанру интервью, чем литературе. Однако, к сожалению, в головах наших издателей не уживаются документальный и художественный методы так называемого «подражания жизни». А документом не всегда можно «поверить», скажем трансцендентное. Которое тоже составляет часть нашей жизни, пусть и не слишком познаваемую. Но надеюсь, пока не уживаются. В конце концов, никакие люди, никакие идеи не вечны. Кроме вечных, конечно.   

Основатель одного небольшого, но очень крутого, культового издательства сказал мне, что роман ему интересен как читателю, но не очень интересен как издателю. Он просто не понимает, как и кому его продавать. Мне это кажется странным. Продать можно практически всё (и мы это наблюдаем). Главное — подход. А уж когда в том, что продаёшь, заложено так называемое «уникальное торговое предложение» (УТП), тут и голову ломать особо не нужно. Говорю это как бывший профессиональный рекламщик.

Простой пример. В 2018 году мы с друзьями сделали театрализованные чтения романа в клубе «Петрович». Недавно услышал по радио новый термин. Теперь это называют «перформансной читкой». Такой мощный прорыв в борьбе за чистоту русского языка. Там со мной, в числе прочих, читали фрагменты «Книги живых» Андрей Бильжо, Сергей Цигаль, Александр Самойленко, Анжелика Вольская. Зрителей пришло много, было здорово. И никому, насколько я знаю, это не показалось графоманией. Три с половиной час с антрактом — это довольно долго. Но никто не ушёл. И это при том, что был довольно тёплый май, а в зале не работал кондиционер.

Думаю, здесь будет уместно сказать несколько слов о графомании… Это понятие вообще довольно мутное. Насколько я знаю, никаких внятных однозначных формулировок нет. Страсть к письму, если дословно. Ну и кто из пишущих не любит писать? Вспомним дневники и письма великих. Мне кажется, тут скорее разница в работе над текстами. В подходе к писанине, в том, чтобы добиваться опять-таки наилучшего результата в «подражании жизни», как говорил Аристотель. Некоторые пишут спонтанно, потоком, почти не думают и уж конечно никогда ничего не переделывают. Вот это, на мой взгляд, и есть графомания. Ну и конечно — тексты, написанные абсолютно бездарными людьми. Это всегда чувствуется. Хотя, тут тоже есть нюансы. Мы знаем много примеров, когда массы радостно читают откровенную графоманию, предаваясь вуайеризму. 

У меня лично с письмом сложно. Многие дни проходят без строчек. Заставить себя писать, преодолеть прокрастинацию иногда гораздо труднее, чем работать над текстом. Если речь идёт о заказных сценариях, тут другое: волей-неволей преодолеваешь и работаешь. Потому что есть дэдлайн, и ты просто должен вовремя сдать работу. В процессе, бывает, приходит вдохновение и даже влюбляешься в чужой материал. А вот со своим творчеством сложнее. Никто и ничто не подгоняет. Нужно особое самочувствие. Без «зуда» я своё почти не пишу. А когда пытался силком, как правило, не получалось ничего хорошего. 

Впрочем, я отвлёкся. Вернусь к твоему вопросу о «Книге живых». Мой старший литературный друг Александр Давидович Давыдов (он сын поэта Давида Самойлова и изысканнейший прозаик) напечатал в двух номерах своего легендарного журнала «Комментарии» фрагменты КЖ. Кстати, это ещё один судьбоносный человек в моей жизни. Две бумажные публикации глав КЖ на сегодняшний день  — дело его рук. А в последнем номере «Комментариев» опубликована моя «Внезапная генеалогия», имеющая некоторое отношение к главному герою «Книги живых», и небольшая верлибр-поэмка «Фланёр». Это третья публикация, имеющая отношение к «Книге живых».

Юрий Григорьевич Проскуряков, поэт и лингвостилист, ученик Вячеслава Всеволодовича Иванова, записал передачу, посвящённую «Книге живых», в своём канале на youtube, ты её видел. Точнее, сперва был прямой эфир со зрительскими комментариями. В этой передаче — такой своеобразный авторский анализ текста «Книги живых». А с Проскуряковым меня познакомил Миша Шимберг, главный художник по свету замечательного театра «Около дома Станиславского» Юрия Погребничко. Мы с Мишей познакомились несколько лет назад в магазине «Перекрёсток», пока стояли в очереди на кассу. Видишь, опять цепочка судьбоносных людей.

Так что, с «Книгой живых» происходит много чего. Насколько я знаю, художник Дмитрий Орешников даже сделал к ней иллюстрации. Орешников — это художник, который иллюстрировал книгу Саши Соколова «Школа для дураков» и «Между собакой волком», было такое потрясающее издание-перевёртыш в начале 90-х. Иллюстрации к своей книге я пока не видел, с Димой непросто связаться, он живёт в Германии и ведёт довольно замкнутый образ жизни. Но надеюсь когда-нибудь увидеть. Ну то есть, что-то происходит с «Книгой живых». Правда, она пока не издана. И я к этому отношусь с пониманием. В конце концов, «Моби Дика» тоже далеко не сразу поняли и оценили. Мелвилл вообще не дожил до славы своего детища. В людском мире новое, нестандартное, ни на что не похожее с трудом приживается. Увы, это аксиома.

«Книга живых» прежде всего вдохновенна. Она выскочила вне плана, написалась незаметно, и я практически не помнил её, пока не взялся читать и править. То есть, это тот самый случай, когда автор — просто проводник, формальный физический исполнитель. 

Поэтому тем более смешно слышать, что я как-то пытался в ней возвыситься за счёт великих людей мировой культуры. Я вообще не понимаю, как он появился, этот роман. Тогда я писал другой. Конечно, я потом много размышлял о КЖ. Когда перечитывал, правил, — постоянно удивлялся. Ах вот, оказывается, что я ещё тут написал… Один мой друг, блистательный, глубокий, умнейший литературовед даже сказал мне как-то: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя». В том смысле, что я понятия не имею, что именно написал. Наверное так и есть, я спокойно признаю, что «Книга живых» значительно больше меня. И я многого в ней не понимаю. 

Но я точно знаю, что этот роман ни о каких не о великих (это всё — только забавный антураж, не более), он о невозможности выжить без культуры. О том, что культуру ничем нельзя заменить. Наверное, в каком-то смысле «Книга живых» — это роман-мольба «люди, опомнитесь!»

«Книга живых» (или что-то в этом роде) очень нужна сейчас в нашем мире. Она учит эмпатии. Помимо прочего. А эмпатия и любовь к культуре — наверное единственное, что может спасти мир от пропасти, в которую он катится.

Собственно, ко мне самому чёткое понимание культуры пришло не так уж давно. Но теперь я убеждён: если бы ей больше внимания уделялось в нашем мире, он был бы добрее, светлее и перспективнее. А если её, культуру, совсем забросят, мир рухнет. К сожалению, её по большому счёту уже почти забросили. Экономика, политика, нефть, газ, банки… А культура (не просто как сумма ценностей человечества, а как «возделывание») — это так — один из способов «рубить бабло». Об опасности такого отношения к культуре, кстати, давным-давно предупреждал режиссёр Александр Сокуров. Если не изменяет память, есть видео 2007 года, где он об этом говорит.

В общем, для меня КЖ — это нечто действительно живое и происходящее практически ежедневно. Вот эта наша ситуация интервью — это фактически кусок из «Книги живых», там примерно так всё и происходит. Надеюсь, этот роман когда-нибудь всё же выйдет в бумажном виде гигантскими тиражами (хотя, возможно, он написан всего лишь для нескольких человек во всём мире). Мне хочется верить, что это произойдёт до того, как я сам умчусь в «Книгу живых»)) А может однажды по нему снимут кино. Или мультсериал, кто знает…     

 

Питиримов: Сергей, кинематографичность твоих поэтических текстов уже не раз была отмечена критикой. Например, Регина Соболева назвала твой «Питер» «кинопрогулкой», с чем трудно не согласиться.

Скажи, пожалуйста, ты намеренно выстраиваешь композицию своих стихотворений по принципу кинорежиссуры: с экспликацией, раскадровкой отдельных сцен? Или эта кино-атмосфера и художественно-драматургические приемы в твою поэтику закрадываются «извне» или из твоего подзознания, то есть помимо профессиональной воли режиссера?

 

Буртяк: Регина — тонкий литературовед. Кинематографичность… Да… А ведь это опять-таки к вопросу, что я не столько поэт, сколько рассказчик историй. А когда рассказываешь историю, нужно сделать так, чтобы она была интересной, выпуклой. Существует какое-то количество приёмов, как этого добиться. И у меня это всё уже давно в «подкорке». Меня просто физически «ломает», если история рассказывается скучно или невнятно. Иногда я вспоминаю какие-то технические вещи. Их я очень давно почерпнул в «Поэтике» Аристотеля и других книгах по теории драматургии. Ну то есть, когда я пишу любой текст (в том числе и стихотворный) я автоматически включаю туда важные элементы драмы: конфликт, события, перипетии. И прежде всего, характер, то есть, персонаж, героя. Он должен быть мне абсолютно понятен. Потому что, как известно, именно характер двигает историю. В сюжете всё происходит ровно так именно потому, что действует именно такой характер.

Помимо этого, конечно же, важна атмосфера: воздух, яркие детали, отвлечённые мысли, иногда некоторые обобщения и так далее. Всё это чаще всего рождает машинально. Потом конечно анализируется, шлифуется и доводится до абсолюта. В моём понимании, разумеется.

 

Питиримов: Сергей, Википедия, с которой начал Марк, кажется, умалчивает ещё об одной твоей, на мой взгляд, не менее важной творческой ипостаси — режиссёра аудио-кино. Рискну даже назвать тебя родоночальником этого необычного жанра — аудио-кино, кино, лишённое изображения, визуальной составляющей, сколь бы неожиданно это не прозвучало. Расскажи, пожалуйста, какую сущность ты вкладываешь в само определение этого уникального жанра, и в чём его отличие от привычной аудиокниги и «театра у микрофона»? И достойна ли, на твой взгляд, поэзия того, чтобы быть «экранизированной» в этом формате (хотя, и термин «экранизация», кажется, к аудио-кино неприменим — с появлением нового жанра неизбежно возникнут какие-то новые термины и дефиниции)?

 

Буртяк: Вики умалчивает, потому что я не занимаюсь этим регулярно. Пока это скорее хобби. Очень давнее, но всё-таки хобби. Никак не монетизируется. Соответственно, общественность об этом мало знает, и в прессе на эту тему молчок. А Википедия обычно питается медиа-жвачкой.

Аудио-кино — условный термин. Он сам собой выскочил. Оказалось, что мне проще называть эти аудио-ролики так. Отличие от обычных аудиокниг и радио-спектаклей тут есть. Она в том, что эти ролики должны звучать именно как кино с объёмным трёхмерным звуком. Вот, например, на радио «Маяк» есть такая рубрика — «Кинотеатр». Он сезонный. Есть весенний кинотеатр, летний и т.д. Это, как правило, известные фильмы, которые транслируются по радио. Довольно любопытно получается. Конечно, иногда есть провалы. Довольно часто в кино происходят важные вещи без слов, без диалогов, только картинка и музыка. Тогда кино-повествование в радио формате проседает, мы слышим только музыку и шумы, суть и смысл остаются непонятыми, потому что нет изображения. Аудио-кино же — это полноценный продукт. В нём есть всё. Звуковая дорожка как в кино: с музыкой, шумами, но при этом есть текст, который передаёт сюжет и прочие элементы драматургии. Пока я делаю только стихи. Они не только достойны, они будто сами просятся стать частью ауди-фильмов. Единственное что… Не каждое стихотворение может стать аудио-фильмом. В стихотворении должен быть заложен некий звуковой намёк, что ли. Просто слова, без ощущения картинки и истории не годятся. Ну то есть, сделать можно, но это не будет аудио-кино. Возможно, когда-нибудь я замахнусь и на прозу. Есть запрос на главы «Книги живых». Но поскольку он исходит не от большого числа людей, а работа адски сложная и требует много времени, я пока за это не берусь. Это ведь действительно нечто филигранное. Ты в этом уже убедился. Малюсенький трёхминутный ролик начала твоей замечательной поэмы «Дорога в Нижний Городец» в финальной версии имеет 14 звуковых дорожек. Это много.

Горячо любимый тобой и мной Pink Floyd использовал многоканальное звучание ещё в 70-е годы. У них там вообще было много интересных экспериментов со звуком. Скажем, квадрафоническое панорамирование. Очень крутая штука. Вот где было настоящее аудио-кино. Например, звуки часов в композиции Time строились в воображаемом квадрафоническом пространстве на четырёх дорожках 16-ти дорожечной мастер-ленты. А в некоторых случаях, насколько я понимаю, они использовали и все 16 дорожек. Помню, в детстве я часами слушал эту музыку, и мир в наушниках казался мне более объёмным, чем реальный.

Вот примерно этим я иногда занимаюсь. Ищу фрагменты музыки, переплетаю её между собой и со всевозможными шумами, звуками природы, животных, птиц, насекомых, города и так далее, в зависимости от материала и замысла. И в таком вот звуковом пузыре, в этой сумасшедшей оркестровке звучат стихи. У меня уже сформировались некоторые фирменные приёмы, которые я частенько использую. Всё это мне очень интересно. Правда, всё делается, что называется, «на коленках», студии у меня нет. Но даже в обычном ноутбуке можно нечто такое делать.

Звукорежиссуре я учился у замечательного звукорежиссёра «Одесской киностудии» Ефима Турецкого. Его номинировали на премию «Нику» за фильм Каца «Пустыня», основанный на евангельских событиях. Фильм получил гран-при в Картахене (Колумбия) в 1991 году. В 1992-93 годах я много общался с Фимой, наблюдал за его работой. Сейчас понимаю, что тот опыт очень помогает мне делать стихи в формате «аудио-кино».

Совсем недавно я вдруг понял, откуда ноги растут. Своё первое аудио-кино я сделал в 11 лет. Как раз вышел японский фильм «Легенда о динозавре», и я под впечатлением записал «репортаж» о том, как люди в некой пещере наткнулись на монстров. У отца был небольшой катушечный магнитофон. Не помню, какой марки. Там было много деталей цвета слоновой кости. И пластиковый микрофон с сеткой, похожий на мыльницу. В этот микрофон я что-то кричал, изображая корреспондента на месте событий. Помню, я даже имитировал падение капель в гулкой пещере с помощью тонкого стеклянного бокала. И дул в этот бокал, изображая зловещий ветер. Отец много лет спустя оцифровал запись, она у меня была на диске, не знаю куда делась, надо поискать.

А в конце девяностых я услышал радиоспектакль Тарковского по Фолкнеру «Полный поворот кругом», который он поставил в 60-е. Ну и относительно недавно, несколько лет назад, я послушал легендарный радиоспектакль «Война миров» Орсона Уэллса. В 1938 году он наделал много шума в Америке. Говорили, что слушатели даже запаниковали, подумав, что это реальные новости. Потом, правда, выяснилось, что это фейк, никакой паники не было, это была такая рекламная кампания радиостанции CBS.

Ну то есть, я сейчас понимаю, что этот вид искусства мне всегда нравился. Кстати, в детстве я много пластинок слушал со сказками. Голос Литвинова — это нечто незабываемое.

 

Питиримов: Сергей, в этом году Поэзия.ру отметит своё 23-летие. Совершеннолетний, по всем критериям, возраст для литературного сайта, но мы по-прежнему стараемся развивать наш долгоиграющий проект, наполняя его различным, не только сугубо поэтическим, содержанием. Безусловно, поэзия была и остается нашим ключевым контентом. Но, как ты считаешь, не пришло ли время подумать над созданием на сайте раздела аудио-визуальной поэзии? И дело тут не столько в желании погнаться за технологиями и техническим прогрессом — возможности соцсетей, в сравнении с нашими, безграничны. Но у многих наших авторов есть аудио и видеозаписи выступлений. Стоит ли предложить нашим авторам и нашим читателям такую форму подачи поэзии?

 

Буртяк: Однозначно стоит. Если есть техническая возможность. Думаю, это привлечёт к порталу дополнительную аудиторию. Скажем, людей помоложе. Или тех, кто любит стихи, но очень занят. Знаю многих занятых людей, которые почти полностью перешли на аудио-книги. Ну нет у них времени читать. Зато можно послушать книгу. Например, в машине. Со стихами ещё проще, это не романы. С другой стороны, остаётся большое количество людей, которые совсем не воспринимают аудио-книги. Хотя, вряд ли им помешает специальный аудио-раздел. Ты же не предлагаешь полностью заменить тексты аудио-роликами. Да, думаю, затея хорошая.

 

Питиримов задумывается, достаёт телефон, начинает что-то писать. 

 

Шехтман: Сергей, ты москвич.

Но как получилось, что твои новые стихи, которые мне кажутся, может быть, сильнейшими в твоём поэтическом творчестве, связаны с Петербургом?

 

Буртяк: Видишь ли, Марк…

Да, я москвич. Не коренной, правда. С 1994 года. И я наблюдал, как Москва меняется. Во многих смыслах. Сейчас это, увы, абсолютно планктонный город. Его таковым активно делали всё это время. И весьма преуспели. Не сознательно, думаю, я вовсе не болен конспирологией. Просто это было неизбежно в ситуации не очень свойственного нам капитализма. Мы ведь народ крайностей. И капитализм построили максимально дискомфортный для большинства людей. Пластиковый мир. Такой… как банковская карта.

К примеру, нынче по Москве практически невозможно гулять ночью. А ещё лет 15-20 назад можно было гулять по Проспекту Мира, встретить компанию с гитарой, попеть песни, получить эту гитару в подарок («Ты круто играешь, а мы нет, она вообще нам случайно досталась»). В общем, была жизнь. А теперь нет. Достаточно проехаться в метро. Мрачные уставшие лица. Никто не реагирует на шутки и какие-то импровизы. Общаться с городом стало почти невозможно. А те, кто не ездит в метро, живут, как правило, за городом. И их тоже интересуют в основном деньги, только иначе. Бедные мечтают их заиметь, богатые — приумножить. А это скучно. Нет, конечно, остаётся и другое. Но его всё меньше.

Есть у меня московские призраки. Призраки Мещанской Слободы. С некоторыми я общаюсь. Это люди, которых я помню с начала тысячелетия. Они не меняются. Например, грустный человек Дима, похожий на постаревшего усталого дона Румату. Иногда мы встречаемся на Проспекте Мира или в Протопоповском (бывшем Безбожном) переулке и беседуем о том о сём. Он вообще не изменился за 24 года. Есть Нина Ивановна, очень похожая внешне на мою маму. Она ездит на велосипеде (иногда на роликах) и кормит дворовых кошек. И тоже не меняется. Есть настоящий дервиш по имени Осман. Когда-то он сказал мне, что пить нельзя. И посоветовал выучить молитву Оптинских старцев. Он, мусульманин. После этого она как-то сама «выучилась». Конечно, я её читал, она есть в молитвословах. Но примерно через год после этого разговора с Османом я вдруг осознал, что знаю эту молитву наизусть. Ещё он смешно говорит о воронах. Он уверен, что они — замаскированные демоны. Я написал о нём короткий текст в соцсети, который начинался так «Бог есть. Он живёт на Проспекте Мира в Москве и выглядит как Серёжа Цигаль». Осман действительно похож лицом на Сергея Викторовича.

Все эти московские зарисовки пробираются в новый роман, который я потихоньку пишу. Но материала Москва подбрасывает всё меньше. Она была интересной. Сейчас уже не очень. 

А вот Питер… Он значительно интереснее. Причём, пока в худшую сторону не очень-то изменился. Понятно, что процессы глобализации и его коснутся, но надеюсь, не так, как Москвы.

Да, Питер — это большая любовь на всю жизнь. Мне там очень хорошо. Лучше, чем в Москве. И хотя я до прошлого года не был в Питере почти 30 лет, этот город жил во мне всё это время. Благодаря тому, что я общался с питерцами, ловил отголоски Невского.

Питер для меня — это что-то очень особенное. Не просто город. «Место силы».

В сентябре 2023 года я после большого перерыва приехал в Питер. И опять влюбился. В город, в людей, в воздух, в конце концов в себя самого, питерского. Пусть это нескромно звучит, но это так. Я не очень люблю себя в Москве, я в ней другой, более подавленный, при этом более жёсткий, более саркастичный и реалистичный.

В Питере я пробыл три дня, уехал, и уже в Москве вдруг нахлынули стихи. «Питер» я написал за несколько дней, просто отодвинув все дела, ничего другого не хотелось делать, я буквально захлёбывался чувствами, ритмом, словами, воспоминаниями. Потом я совсем немного переписывал текст, ждал нескольких более точных слов. Они постепенно приходили. Я никуда не торопился, жил, как мне кажется, в питерском ритме. Ну и получилось то, что получилось. Потом написались ещё два стихотворения. Наверное, по инерции.

И вот совсем недавно я опять побывал в Питере. Ехал буквально на один день, по приглашению друга. Волновался: а вдруг будет иначе… вдруг в сентябре было что-то минутное… Нет, опять то же самое. Как будто родной дом. Уезжать не хотелось.

И вот уже на вокзале, на улице, стою, курю, всё оттягиваю момент посадки в поезд… Подходит паренёк, стреляет сигарету, ничуть не нагло, даже стесняясь. Я ему даю папиросу, они быстрее нашлись в кармане. Его друг тоже заинтересовался — папироса нынче штука непривычная. Я и его угостил. У них была компания: трое парней, три девушки. Совсем молодые, студенты. Разговорились, покурили вместе, выпили немного виски из моей фляжки. Они спросили, кто я и что тут делаю, я рассказал, они заинтересовались, тут же меня погуглили, нашли портал Поэзия.ру, я им даже что-то почитал немножко. На прощанье они сказали, что у меня теперь есть поклонники на Дыбенко. Это такая станция метро в Питере. Живой город, живые люди, живые чувства и мысли.

Питер для меня — это очень по любви. Это настоящий дом души. Не удивлюсь, если через какое-то время стану питерцем не только сердцем, но и «по паспорту».

 

Питиримов: Сергей, мой последний вопрос. Я знаю, что недавно ты принял участие в проекте петербургского фотографа Александры Климовой. Знаю потому, что был куратором Сашиной фотовыставки, на которой, в числе портретов известных петербургских и московских литераторов, были и твои фотопортреты — с одной маленькой интересной деталью. Необычной, занимательной вещицей. Выставка называлась «Вещь в себе», и портрет каждого Сашиного визави сопровождался историей о некой вещи, имеющей не столько материальную, сколько ментальную ценность для её владельца. Расскажи об этом проекте — о твоём в нём участии и о той, памятной тебе, вещице.

 

Буртяк: Саша Климова — очень талантливый фотохудожник. Мне понравились её фотографии с зимней презентации твоей книги на Невском 54. Вскоре Саша сделала мне предложение поучаствовать в выставке «Вещь в себе». Я долго думал о предмете, который нужно выбрать. Таких вещей за мою долгую жизнь накопилось много. Важных, чем-то ценных для меня или напоминающих о знаковых событиях или людях. Но предмет ещё и должен был ярко отражать некую грань меня, как творческой единицы. И в какой-то момент я понял. Значок. Вырезанный из фанеры и раскрашенный Гоголь. Очень талантливо сделанный вручную. Уникальный. Я написал Саше о своём выборе, ей он понравился, и мы сговорились о съёмке в студии в Москве.

Так меня ещё никто не снимал. Так естественно, по-настоящему. Такое ощущение, что Климова фотографирует не лицо, фигуру, руки там, ноги, одежду и мысли, а сразу — душу. Был один совершенно удивительный момент на этой съёмке. Саша как-то так расставила осветительные приборы, что я перестал видеть окружающее. И вот сидел я на табуреточке, а вокруг ничего не было. Только свет. Как говорится, свет во тьме светит… Именно так. Потому что верхнее освещение в студии Саша выключила. И вот сижу. А из света слышится голос. Вопросы задаёт, просит так повернуться, сяк. И вдруг я осознал, что говорю. Просто говорю. Абсолютно не помню, что именно. Кажется, что-то очень личное, очень древнее. В финале почувствовал, что вот-вот заплачу. Какими-то невероятно чистыми слезами. Или очищающими. Наверное так протекают разговоры с ангелами. Но мужские слёзы — дело сомнительное. Думаю, поэтому Саша всё это пресекла, и мы стали заниматься техническим. Меняли детали костюма, пили кофий, что-то ещё Саша доснимала. Но было уже понятно: главное произошло. Как говорят киношники, «вскрытие» всё подтвердило. Фотографии получились потрясающие. Но не только в них дело. Главное — произошла встреча с большим талантом. Редкая. Незабываемая.

Потом я написал по просьбе Саши текст о значке, о том, как мне подарила его жена и как он подтолкнул меня к началу работы над романом «Книга живых». Но этот текст я здесь не буду пересказывать. Его лучше прочесть на Сашиной выставке. Насколько я знаю, вы собираетесь показать её не только во Пскове (где она, я так понимаю, открылась с большим успехом), но и в Питере, и в Москве. От всего сердца желаю Александре больших творческих успехов, она этого более чем достойна. 

 

Питиримов: Кстати, публикацию нашего «диалога на троих» мы сопроводим твоими фотопортретами, сделанными Александрой Климовой.

 

Буртяк: Отлично!

 

В Чертоги Разума на роскошном северном олене въезжает красивая женщина в красивом платье – Екатерина Камаева.

 

Камаева: Прошу прощения… Александр Владимирович, нам пора. Очень много дел. Надо по поводу нескольких рубрик решить, ещё с издательством, с топом, а ещё… Ой! Всем привет!

 

Шехтман (очень дружелюбно): Здравствуйте, Екатерина. Хотите коктейльчик?

 

Камаева: Ой, нет, спасибо… Я лучше ягодку… (Спешивается, походит к столу, берёт из вазы большую красивую непонятную ягоду, ест). Очень вкусно…

 

Шехтман: Ну хоть присядьте… (Начинает рисовать ещё один шезлонг).

 

Камаева продолжает есть ягоду, отрицательно мотает головой, показывает на часы. 

 

Буртяк: Привет, Катя. А у нас тут интервью. Как бы... Может, тоже что-нибудь спросите?

 

Камаева: Сергей, мне на самом деле сложно что-то спрашивать после мэтров. Однако кое о чём спросить я бы хотела. Всё здесь сказанное похоже не на ответы на вопросы, а на чудесный фильм об удивительно талантливом человеке.

 

Буртяк: Ага, вы подслушивали! (Смеётся).

 

Камаева (чуть смутившись): Не знаю, как будет выглядеть мой вопрос в ваших глазах, но мне бы очень хотелось однажды побывать на вашей собственной киностудии. Там, где всё будет вашим, от необходимых ресурсов до условий, где каждая ваша идея найдёт моментальный отклик и воплощение. Могу я попросить вас устроить мне виртуальный экскурс в будущее и рассказать о том, что я смогу увидеть, если мне посчастливится туда попасть? Вы сказали, что любите радио. Было бы логичнее в этом направлении… Но образ киностудии почему-то не пускает остальные. И он живой.

 

Буртяк: Да, вопрос классный, Катя, спасибо. Попробую ответить. Когда-то… а точнее, в начале 90-х, я написал киноповесть под названием «Движение в сторону света». По мотивам рассказа писателя-фантаста Леонида Панасенко «Одинокий всадник». Очень по мотивам. Писали вместе с моим сейчас уже покойным младшим братом… Это была удивительная работа. Брат, правда, поработал со мной совсем недолго, набросал несколько гениальных сцен и занялся своими делами. А я уже дописывал. Написал довольно быстро, за месяц с небольшим.

Тогда я работал на Одесской киностудии и готовился запустить в производство свой режиссёрский дебют. С другим, правда, сценарием. А этот хотел снимать потом. И вот я уже почти дописал и обдумывал, как это вообще снимать. Много общался с оператором, мы продумали изобразительный ряд.

А потом я подумал, что хорошо бы уехать на два-три месяца в какой-нибудь дом у моря. Чтобы там все актёры жили, вся съёмочная группа. И просто пожить. Проникнуться атмосферой. В сценарии дело происходит в основном в доме у моря, это такая довольно герметичная история. И спустя эти два-три месяца приступить к съёмкам. А потом монтировать, озвучивать, сводить там же. И чтобы все оставались жить в доме. Чтобы не было никаких отъездов-приездов, никакого календарно-постановочного плана (с которым обычно очень много возни). Ну то есть, такая идеальная ситуация погружения. Где уже не очень понятно, что реальность, а что кино. Вот, пожалуй, такая киностудия меня бы устроила.

Но это на один фильм. А вообще идеальная киностудия мне представляется чем-то похожей на НИИ ЧАВО (Институт чародейства и волшебства) из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Это мир, где живут и работают настоящие энтузиасты. Где рвачество и нахрап не в чести, где главное — познание. А в случае киностудии — творчество. Кстати, нечто подобное я сделал в «Книге живых». Там довольно много моих представлений об идеальном кино. У меня там знаменитые режиссёры снимают другие фильмы. Например, Стэнли Яковлевич Кубрик снял «Властелина колец» Толкина, битлы играют у него хоббитов. А Юрий Борисович Норштейн как-то признался мне (в реальности, мы с ним иногда общаемся), что всю жизнь мечтал снять «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери. И у меня в «Книге живых» он этот фильм снял.

Но это ладно, фантазии. А в реальности… Это я как бы предугадываю ваш возможный вопрос… Дебют мой сорвался. Как и многое в стране, которую тогда уже начали методично разваливать. И сценарий «Движение в сторону света» вошёл как вставная повесть в один мой роман. Потому что снять его не удалось. Уже переехав в Москву, я показывал его Станиславу Говорухину.  Он прочёл и сказал, что ему это не близко, мол, слишком авторское кино. А продюсировать моё кино, как режиссёра, он отказался. Пообщался я ещё с несколькими продюсерами. Например, с братьями Торсуевыми, которые играли Электроника и Сыроежкина в легендарном фильме. Они в середине 90-х занимались бизнесом в Москве и подумывали снимать кино. Братья тоже не зажглись. В итоге сценарий так и остался литературным текстом. Киноповестью. Кстати, Александр Владимирович, вот как раз один из случаев написания мной сценария по мотивам прозы. Правда, повторюсь, это не совсем сценарий, это всё-таки больше повесть. Вот такие, Катя, дела.   

 

Камаева: Сергей, Марк, спасибо большое!

 

Буртяк и Шехтман с улыбками кивают. Камаева выразительно смотрит на Питиримова.

 

Питиримов (деловито): Да, всё, друзья… С вашего позволения, мы откланяемся. (Поднимается из шезлонга, ставит стакан на столик). Работы и правда очень много. Пойдёмте, Екатерина Григорьевна. Пока-пока.

 

Камаева: Пока!

 

Шехтман (со светской улыбкой): Всего доброго, Александр Владимирович, всего доброго, Екатерина. Спасибо, что заглянули.

 

Камаева: Вы тут не простудитесь? Холодает…

 

Буртяк (с улыбкой): Катя, пока! Саша, пока! Спасибо за интересные вопросы. Созвонимся-увидимся в реальной реальности. ЕБЖ.

 

Главред и Екатерина покидают Чертоги Разума.

Декорация меняется. Нет уже океанского побережья со звёздным небом центра галактики. Есть небольшая уютная комната с тремя окнами. За одним — Москва, за другим — Одесса, за третьим — Санкт-Петербург. 

 

Шехтман: Собственно, у меня остался последний вопрос, Сергей. Раз уж Екатерина подняла тему гипотетического будущего…

Абсолютно традиционный вопрос о творческих планах... Есть ли они? И есть ли среди них что-то особенно важное для тебя, что можно назвать главной целью?

 

Буртяк: А тут я, пожалуй, откачусь к выброшенной фразе из моей краткой автобиографии. Поживём, поэтому увидим, что будет дальше. Никаких внятных планов нет. Марк Борисович, дорогой, погляди вокруг, ну что можно сейчас вообще планировать… Впрочем… Борхес как-то сказал: «Мир дивен, в нём всё возможно». Именно так я отношусь к будущему.

Но тут можно поговорить немножко о мечтах и желаниях…

Хорошо бы, конечно, успеть дописать несколько начатых романов. Про «Книгу живых» я сказал выше, хочется увидеть её напечатанной целиком. Хотелось бы не переставать писать стихи. А то написав новый стих, я каждый раз боюсь, что больше ничего толкового не напишется.

Уже хочется, чтобы появилась у меня и книга стихов. Да, книжка нужна. Иногда приходится читать стихи вслух на разных мероприятиях, и с книжкой это будет удобнее. И солиднее, всё-таки)) Собственно, она, думаю, готова, осталось только встретить достойного издателя. Или, в крайнем случае, мецената. Издавать за свои я не приучен. То есть, я нормально отношусь к этому, в конце концов, мы знаем, что даже великие издавали книги «на свой счёт». Ты недавно сказал мне, что книга — это теперь скорее символ, читателей в сети значительно больше, чем тиражи поэтических книг. И ты прав. Но ещё книга, изданная кем-то, а не тобой, — своего рода символ признания, пусть даже и не массового. Понятно, что скорее всего эти 100-200 экземпляров разлетятся по друзьям и знакомым. Как сказал Веничка Ерофеев в уведомлении к бессмертной поэме «Москва — Петушки»: «Первое издание «Москва — Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось». Казалось бы — ну какая разница, издай сам. Но нет, не могу преодолеть предубеждения на этот счёт, привык к другому. Может, пока не могу, кто знает…

Хотя, есть вещи непреодолимые. Я долго не решался задать Норштейну один вопрос. В прошлом году всё-таки решился. Насчёт его фильма «Шинель» по Гоголю. Почему он его не доделывает. Много лет назад он снял и смонтировал около 20 минут фильма. И всё. И это, по сути, только экспозиция. То есть, фильм должен быть большой. 

Норштейн ответил спокойно и очень просто. (Да простит меня Юрий Борисович за не дословное цитирование.) Суть в том, что он убеждён: его картины должно финансировать государство. Он к этому привык, иные схемы ему чужды. Вот и всё. Просто привык. Тут можно много чего сказать, можно спорить до хрипоты, говорить об ответственности художника перед замыслами и зрителями, и так далее. Но всё это не имеет никакого смысла. Это его убеждение.

Ну а особенное… Пожалуй, да, главная цель у меня есть. Очень хочется преодолеть провокации и подталкивания к этому со стороны мира и жизни — и не стать дерьмом и потребителем. Думаю, это вообще главное наше человеческое делание. 

А всё остальное… Пусть будет как будет. Ей-богу, даже интересно.

Ты знаешь, Марк, мне нравится совершать ошибки.

Они учат. В том числе, и главному. 

Люблю выходить из комнаты.

 

 

Выходит из комнаты.

 

 

© 2024 Сергей Буртяк, Марк Шехтман, Александр Питиримов, Екатерина Камаева - текст.

© 2024 Александра Климова - фото.