Новая Сафо

Она везде чувствовала себя не на месте.

Она ждала иного.

Не знаю: иного ли поворота событий, иного ли цвета неба над головой.

Да, она верила, что скоро люди будут жить на Марсе и вокруг; что изменится всё или хоть что-то.

Она тогда жила у великой реки, подавляющей своею красотою, где вулканические черно-зеленые гальки лежали на пляжах, как осыпавшаяся  драконья чешуя, где солнце по вечерам, на закате едва-едва могло преодолеть высоту циклопических сосен на противоположном берегу, где голоса народных певиц сильны и своенравны – они летят, и доносится до нас, может, и в Москву:

«Видны рассветы Жигулей

У берегов пяти морей!..»

Да… Да. Порт пяти морей…

Она была маленькая, раскосенькая, аппетитная. Чтоб вам понять – ухудшенная копия прекрасной актрисы Люсьены Овчинниковой, но плюс молодость, и, наверное, всё-таки, некий гриновский романтизм…

Сначала она ласково, будто от солнца, щурилась на этот многообразный мир, и в ее глазах не появилось еще хищноватого отблеска, всасывающей точки – опасной и мелочной.

…И все тогда любили фильм «Человек-амфибия». Слово «амфибия» ужасно пугало и до, и после просмотра, пожалуй, как позже, но до просмотров, наводило страх и некоторое оцепенение иностранное слово «фантомас»…

Не все, но очень многие девочки во дворах играли в «Гутиэрэ»; то есть чтоб быть всех лучше и наряднее, а вдруг кто и выпрыгнет из воды, да и втюрится. И плавно входили в их отверстые души победоносные «Алые паруса», приобретшие в фильме странно-оранжевую окраску… Брак?..

Кузина.

По-нашему двоюродная сестра. Небольшая семья приезжает на отпускное время в сей прибрежный город к бабушке и дедушке. Кузине, то есть второй сестре,  портрет сейчас напишем: если кто читал в известное время Майн Рида и страдал всей душой за благородных индейцев, и видел мужественных дев с темными волосами на прямой пробор и косами по плечам, с твердым, испытующим взглядом «цвета кофе», как пишут никарагуанские поэтессы или нынче неустанно, непереносимо попугайно повторяют в телерекламах. И уже тогда у этих двух кузин всё было в большой степени разное: нос, волосы, рост, длина волны.

Они жили в то благословенное лето на разных квартирах, но иногда встречались и, как правило, отчего-то оказывались на длинной, плоской крыше девятиэтажки, где обитала кузина местная. Они шли, держась за руки, по протяженной и возвышенной поверхности мечты. Вечереющее небо наливалось ядовитой розовизной и само от себя, и от почти равновеликих себе здоровущих и зловещих адских газовых факелов химкомбината. Каким кораблям светили эти росстры?..

Они шли и говорили миру «да».

Приземистая и раскосая сестра пела для индейцеобразной: «Здесь я бросила якорь поселилась напрочно обносилась корнями нивелями и прочим меня манят дороги меня манят рассветы где-то но меня не заманят в глушь уж не люди не боги от добра я добра не жду я сыта и одета и ругать мне судьбу свою нет особых причин а за тем горизонтом за тем синим рассветом где-то ждет меня Бригантина моя Бригантина…»

Всегда казалось, что «Бригантина» - с большой буквы…

Потом, спускаясь с многодымной, многодумной крыши, они расставались с мокрым поцелуйчиком в щёку. Лились клятвы верности. Их романтические, детски-смелые души уповали на всё светлое.

А выходило…

В те дни «индианке» пришлось прилюдно, громко, с подвывом и привизгом рыдать у телевизора, когда вместо наших космонавтов по Луне нагло и почти невесомо распрыгались их, американские, будто з витру взялыся… Безграничное, космическое недоумение. Детская обида.

Но по ночам она, лёжа на матрасе, постеленном на кухонном полу, запалив толстую стеариновую свечу, предварительно тайно прикупленную в одном из хозяйственных магазинов города Комсомольска, плотно накрывшись одеялом, (ибо китайский электрофонарик отец уже изъял), - читала толстую, коричневую, французскую книгу, где аббат Фариа наставлял героического узника замка Иф.

Это несколько утешало после срама с Луной.

Чтение, подобное священнодействию. Пещера в пещере. Свеча…

Хорошо, что не кончилось пожаром.

И снова они на крыше девятиэтажки, приподнятые силой своей, наверное, наказуемой романтичности над суетами и обстоятельствами низлежащего мира.

И местная кузина пела кузине приезжей: «Вырвусь разом с корнями все дела свои кину надо мной горы синие реки длинные длинные если я не погибну и с дороги не сгину верю я пробьюсь к океану я найду Бригантину…»

А потом из дымнофакельного города шли письма…

«Здравствуй дорогая Любонька! Шлю тебе огромный привет! Как видишь я сдержала свое слово и пишу тебе письмо. Как ты поживаешь мой дружок? Писать мне пока не о чем. Как ты уехала никаких перемен в моей жизни не было. Сегодня ходила в школу. Убирала свой класс. Мыли окна и пол. Я почему то очень хочу в школу! С нетерпением жду, когда начнется эта удивительная школьная жизнь! Недавно я ходила в кино. Смотрела кинокартину «Да здравствует любовь!», индийский фильм, мне очень понравился!

Вот и все, писать больше нечего. Передавай всем привет!

До свидания. Света.

С нетерпением жду от тебя письма!»

«Высылаю тебе фотографии, это я в лагере».

«Здравствуй дорогая Любочка! Шлю тебе огромный привет! Как ты поживаешь? У нас здесь очень тепло +25 - 27°. Всё давно цветет. Сегодня было трехчасовое сочинение, я взяла тему: «Мечты и действительность Родиона Раскольникова» (по Достоевскому). Думаю, что тему раскрыла. У нас этот месяц урожайный днями рождения (почти у половины класса день рождение в мае), так что ижедневно приходится ходить в гости, то есть унывать не приходится. Сегодня вот пока гуляю, а вечером пойду на день рождение. Вчера особенно была хорошая погода. Мы с тетей Дусей ходили, уже поздно, в парк. Было очень хорошо, тепло и не было ветра. Новостей вообщем-то никаких нет. Так что кончаю писать. С нетерпением жду твоих писем.

Р.S. Люба! у меня к тебе большая просьба. Вышли мне пожалуйста, если у вас есть, - флакон осветляющего шампуня. Понимаешь у меня сейчас волосы в полоску, нехорошие, и я

очень хочу восстановить утраченный цвет. Ведь он мне идет, правда? Пожалуйста, Люба. До свидания.

Крепко целую. Света».

«Здравствуй Люба! Пишу, хотя знаю, что тебя нет, ты в Москве: Как ты отважилась! Ну Люба, ты молодчина, я даже не могла ожидать от тебя такого. Вот здорово будет, если ты поступишь. Ну, я немного напишу о себе. Недавно приехала с практики, заработала 26 р. Мне там понравилось, правда у нас там случилось несчастье, убило молнией 2-х девочек во время грозы. А так было всё хорошо. У нас здесь сейчас очень жарко и душно, уже давно нет дождя. Излюбленное место в это время всех – пляж, я езжу с девчонками, но иногда не могу, у нас сейчас капитальный ремонт квартиры. Люба, посылку получила. Спасибо тебе большое.

Люба! обязательно вышли фотку, я не видела тебя целую вечность. Вот и всё. Чао!»

«Здравствуй, дорогая моя Любушка!!! Так хотелось мне написать тебе всё это время, но только сегодня имею такую возможность. И ты догадываешься почему. Люба, я просто не знаю, как выразить свое восхищение твоей огромной воле. Тебя здесь сказать по правде оплакивают, вот мол, зачем и на что, особенно бабушка. А я, завидую тебе Люба, завидую от души твоей смелости и огромной мечте. Ты  испытываешь то, что боятся многие, а ты дерясь идешь к цели. Мне так отрадно знать, что ты моя сестра…А может это преддверие чего-то большого, начало удивительного пути. Твое стремление и упорство поражает меня… Знаешь, хотя я никогда не мечтала  писать, но люблю театр, эстраду всей душой преклоняюсь перед тобой Люба. Ну а я, как то обидно за себя писать тебе это, пригрелась около родителей, но уверяю тебя Люба, если бы меня захватила мечта, пошла бы на всё.

Помнишь, как мы пели на крыше:

Тот пентагонец, красивый сам собою,

Он с нежной лаской целовал ее уста,

Но вдруг на ветке встрепенулась обезьянка

И мавританку пронзила острая стрела…

Милая моя, девочка, такая большая и сильная, не знаю, как выразить, то, что вселяет в меня, когда я думаю о тебе.

Любонька, не отрывай от себя, испортишь желудок, будет плохо. Ладно, не буду читать тебе родительские натации, ты и сама знаешь. И не жалей о тяжелых днях, ведь они приближают тебя к цели. Очень любопытно увидеть тебя. Пройдет время, ты станешь знаменитой и вспомнишь эту безумную молодость. Лови же, Люба, эти не забываемые дни.

Мне легче, мне намного легче, но почему-то жизнь во 100 раз дороже, когда холодно, когда ветер.

Такие дни бывают и у меня, правда редко.

Не хватает времени, и в кино хочется, и в Дом Культуры  на танцы. Я щас не пропускаю ни одного спектакля, ни одного эстрадного концерта.

Не скучайте, девчонки, черными вечерами, обнимайте свою мечту. Я с тобой, Люба, везде, потому что дорога мне судьба твоя, необыкновенная судьба творца. Люба, милая, только не прячься от судьбы. Береги хорошее, бей плохое. «Иди на всё, и судьба перед тобою склонится, знай, что счастья лишь нет у того, кто его не сумеет добиться». Ну а мы, студентики, будем грызть эту чертову математику, и находить свое…

Маринка очень изменилась, стала проще, намного, разбитней, запросто танцует шейк!.. Ее просто не узнать! Но и у нее свои заботы – любовь. А ты никого еще не встретила? Но ты, конечно, больше любишь свои мечты. И эта любовь счастливее, да!

А у меня тоже есть парень, которого я люблю, который мне дороже любой подруге, и он тоже моя мечта, но уже совершенная. Я счастлива, Люба. И от всей души желаю его тебе! Смешно, но мечтаю о том времени, когда увижу тебя, Любовь, в списке первых, победителей. Пиши. Это говорила моя душа. Света».

Ах, эти милые, мимолетные ошибки. Ах, это время, легкое, юное, когда кажется, что простой метеорологический ветер обладает целительными лекарственными свойствами: лечит первые ушибы жизни, ссадины бытия, тумаки туманных наитий… Как мать дует на ранку своему не в меру расшалившемуся ребенку. Ветер-ветер, где-то ты теперь?.. Где тебя носит?.. Какие ты гонишь паруса?.. И какие росстры светят тем кораблям?..

Проза говорит: «Прошло много лет…»

Сказка вещует: «Долго ли, коротко шли они, как вдруг, - видят…»

В данной истории: «Как, вдруг, слышит…»

На кухне, на своей современной, модерновой, технически-совершенной кухне, ожидая с работы на обед своего второго, ( да-да, что поделаешь), мужа, готовя его любимые манты, она наотмашь, а не внезапно услышала голос Любы!.. Любовь читала свои стихи! Это было невозможно, невероятно, катастрофично, свирепо. Стало тесно там, где предполагается месторасположение души. Рука потянулась сначала к аптечке, но, слегка помедлив, - дернулась к холодильнику, в котором стояла запотевшая бутылка «Абсолюта».

Да, несомненно, «как два пальца», это, всё-таки, как бы там ни было, – она, она, она. Её голос, яркий, глубокий, тёплого, низкого тембра, слегка более жёсткое, чем надо по рамкам русского, произношение. Вспомнилась разом крыша – дремуче-девственный полёт над реальностью низлежащей неизбежности.

Так вот как бывает несправедлива судьба… Одним – всё, а другим – ничего.

А голос из радиоточки всё шёл, свободно и искренне, заполняя до отказа, переполняя помещение немалой кухни. Светлана сидела с бокалом водки в руке; манты давно раскисли, кипя. Голос звучал. Любовь читала о любви.

Потом было интервью. Какие-то вопросы, какие-то ответы. Светлана поняла, по своему, одно: «Любовь в фаворе!..» И ещё, и ещё плыли стихи и была музыка.

И всё.

Светлана всё так же восседала в кресле, держа побелевшими и онемевшими пальцами бокал «Абсолюта». Выпила, выйдя из оцепенения, выключив пропавшие манты или то, что от них осталось. Затренькал мобильник: муж обедать не придёт. Как кстати!..

Светлана плеснула ещё и, казалось, глубоко ушла в себя, в недра, туда, где пребывало её ядро, её ядрёное «эго». Оно горело, протестовало, лава слепого бунта поднималась из него по канальцам и выходила злыми, бессильными слезами. Так оплакивают только себя. Может быть, так плачут дети… Но очень злые.

 - Ненавижу, ненавижу, ненавижу , - повторяла она, глотая горечь.

На лице её безобразно смешались красная помада и чёрная тушь, и никто бы не смог разглядеть за завесой секретности нового, постепенно выплывающего из вязкой пучины поражения, бесконечно странного выражения её лица…

И это был лишь жалкий отблеск, хилый, немощный отсвет того, что таилось под маской.

В глубине её существа прочно установилась тяжеловесная, хищная тишина.

И ни один барометр мира не зафиксировал бы «бурю».

Как говорил Маяковский: «А самое страшное видели – лицо моё, когда я  а б с о л ю т н о спокоен?!..»

Когда, наконец-то, пришёл муж, то манты подали в лучшем виде, жена светилась дорогим, ярким, свежим макияжем в нежно-бежевых тонах, как будто ещё длилось утро; в центре стола стояла чайная роза.

Прошло всего лишь дня два или три.

И как-то за ужином, она ненавязчиво ему сказала:

- Знаешь, скоро ведь Новый год…

- Да-да, дорогая, и что же, - ответил он, аппетитно поедая приготовленное, - что же?..

- У меня есть одна родственница. Нет. Не думай – не очень близкая. Кузина. Сейчас она живёт в Москве. Так вот что, милый: я хочу позвать её сюда, к нам, на Волгу. То да сё, понимаешь, мой маховичок…

Последовал визгливый смех.

- Но, естественно, - продолжала она, - её ещё надо заново приручить. Я буду ей позванивать. Ты не против?

- Я не против, но я её знать не знаю, ведать не ведаю. И чего тебе вдруг сдуру взбрендило?

- Ах, мой драгоценный, ностальгия по детству, юности, свежести – понимаешь. Как ты настырен; если ты будешь таким злым и упрямым поросёнком, то мы с тобой дальше границы этой области не уедем, и сам знаешь… Ты в моих руках со всеми твоими потрохами и причиндалами. Считай, что это мой каприз. Или – приказ, что одинаково! Ах, ах, нет – это, всё-таки, ностальгия, ведь она бывает и у бизнес-леди…

Он склонил голову в знак согласия и снял с её ноги маленький чёрный туфель с бантиком.

Тот упал.

Землю зябко передёрнуло… 

… Звонки не заставили себя ждать. Иногда и в девять утра: «Здравствуй, сестра, что невесёлая – неприятности? А я-то как раз видела о тебе нехороший сон, да и овен в козероге… Ах, как невыносимо хочется тебя увидеть! Если я к тебе приеду, нет, я не буду тебе обузою: я всегда, когда бываю в Москве, останавливаюсь только в гостинице «Россия». Ха-ха-ха! Ну не в «Доме колхозника» же мне ночевать!.. Одно название чего стоит!.. Да и простыни там, наверное, как в поездах!..» И снова: - «Брось, подруга. Не грусти! Все они такие. Что с них взять! А я вот хочу, чтобы чёрный рояль, одна скрипка, одна гитара. И кабак, кабак! Мой!.. Весь, полностью – мой, мой, мой! Представляешь?.. Тишина. Хрумканье… И вдруг – песня. Песня! Какая? Да мало ли их!.. И так всё аккуратненько, экономненько… Сестра! Ты! Звезда! Не слушай никого!»

И всё в подобном же роде. Опять. И снова. И опять.

Утром. Днём. Ночью. И слова «ТЫ МОЯ СЕСТРА» звучали для довольно, по родне, в общем-то, - одинокого человека, гипнотически. Думалось: «родная душа». И когда Света долго не звонила, то Любови уже чего-то вроде бы и не хватало. Приходила некая холодноватая неполнота бытия, беспокойство и даже признаки тревоги.

И странно-навязанная, липко-навязчивая тревожность, зависимость, несвободность вновь и вновь прорывалась звоном телефона:

- Алло, это я, мафия! Я тебя из-под земли достану. Ну – ты зря не веришь: я – ма-фи-я. Любашка! Скоро Новый, хрен знает какой, год! Если ты не приедешь, то я скоренько подошлю к тебе злого дядю!

Нет, правда-правда-правда, - приезжай! Я встречу вас по-королевски! И детку бери.

Да, Любонька, захвати побольше своих произведений стихотворных, но – лишь о ней…

- О ком? – спросила Люба.

- Да о ней.

- Да кто это, Света? Не смеши меня.

- Ну, конечно, о чём мы, бабы-дуры всё время думаем? Люб, - прихвати только о любви… Знаешь, как говорится, ведь всегда хочется настоящего, серьёзного, незапятнанного… Возьми-возьми, да побольше! Так когда вы едете? Ну подумай, подумай…

- Хорошо. Я скажу. Скажу…

Она печатала почти всю ночь, чтобы сделать «лишь о ней» толстую пачку стихов. И даже, уже накануне отъезда, написала стихотворение «Лишь о ней…» «Лишь о ней всё равно лишь о ней о прельстительной о проклятой среди роз и среди камней от рассвета и до заката лишь о ней навек и на миг о навязчивой неуловимой пирамиды прекрасных книг и в глуши цветок нелюдимый лишь за ней паденье и взлёт милосердие вожделенье по следам золотым ползёт преступленье что она свобода иль плен что она награда иль кара возрождение или тлен райский свет или мрак Тартара лишь о ней хочу говорить иллюзорной ли настоящей лишь её хочу подарить потаённую ли парящую лишь о ней всё равно лишь о ней лишь о ней говорить хочу среди роз и среди камней возжигаю свечу.»

Они собрали свои нехитрые вещицы, «детика», мечтающего увидеть «необыкновенную тётю и её детиков» и, взяв с собой грустный и скорбный скарб вещиц, а также, тяжёлый груз навязчивых событий, «нехороших» предчувствий, и, главное, но, как всегда, - необязательное, так это то, что крылось, кралось за словами, - отправились на вокзал.

Иногда по тому, как прошла дорога, можно судить о том, что произойдёт по прибытии в конечный пункт назначения. Холод. В вагоне был невыносимый, пронизывающий холод. Проводницы выдали дополнительные одеяла, плацкартники спали одетыми, но все эти поползновения не приводили к желаемому эффекту: даже в перчатках коченели руки. Зыбкое мироздание примёрзло к стеклам с той стороны и влеклось за поездом в состоянии перманентного сна, пассивно, без сопротивления, хотя бы минимального. Луна, казалось, ещё более холодила воздух, не умиротворяя, но мертвя окружающее пространство. К середине ночи  освободились некоторые места в соседнем, вожделенном, отапливаемом плацкарте, где они, все трое, хоть ненадолго, но попали в могучие лапы Морфея…

… И в тряском неудобстве, не шатко и не валко следуя к цели, Любовь увидела довольно странный, с точки зрения линейного мышления и обыденного сознания, сон; и будто берёт она с книжной полки маленькую потрёпанную книжицу и читает: «К.Н.Батюшков. Стихи». Открыв книжицу наугад, читает:

                                  Мадригал новой Сафе

                      Ты Сафо, я Фаон; об этом я не спорю:

                      Но к моему ты горю,

                      Пути не знаешь к морю.

                      (1811)

На этом сновидение и захлопнулось, как книга…

И они, всё-таки, прибыли в пункт назначения, но «немного не туда», и пришлось ещё долго пилить на такси, в котором до одурения воняло бензином и был шофёр-балаболка, что на несвежую утреннюю голову и без форс-мажорных обстоятельств довольно-таки обременительно.

Величественные заиндевелые деревья обрамляли, обрамляли шоссе… Подмосковье домашнее, уютное, осталось вдали, за шалым бегом ночного поезда. Здесь всё простиралось как-то шире и… холодней, распахнутей: больше неба, меньше некоей милой стиснутости средней полосы. Наблюдалось в душе несоответствие и растерянность. Хотелось спрятаться. От усталости?..

- Что-то рановато началась ностальгия, - тревожно взметнулось в сознании Любы.

И вот они подъехали к высокому мрачноватому дому из красного кирпича и, наконец, покинули гостеприимную машину. Поднялись на лифте, позвонили в дверь…

Перед Любой стояла женщина очень маленького роста в ярко-бирюзовых переливающихся «велосипедках» в слишком большую обтяжку, в красной майчонке с надписью «кисс ми».

Растрёпанные хилые кудряшки одуванчиково опушали её массивное лицо.

И было видно невооружённым глазом, что лицо сильно, даже отчаянно накрашено, точнее, - размалевано всевозможными чудесами импортной косметики.

Если бы Любовь не ведала заранее, что перед ней стоит её двоюродная сестрица Светлана, - она ни за что не узнала бы в этом модном существе девчонку с крыши её детства, их детства…

Малюсенькие глазки, обведённые жирно чёрным цветом по всему периметру, смотрели настороженно; так, иногда, примериваясь, перед боем, глядят друг на друга борцы-тяжеловесы; но огромные, глянцево-красные губы, сочно выписанные щедрой кистью художника и подчёркнутые с напуском темноватой каёмкою, опять же – по всему периметру, - улыбались широко.

Так мог улыбаться хищный клоун.

Кажется, в анналах зарубежного кинематографа имеется подобный убийственный ужастик, где клоун охотился за людьми. И с постоянным успехом. Но это к слову.

Наконец, изучив путников, Светлана разлепила свои неумопостигаемые губы и сказала довольно низким голосом с капризными нотками:

- Ах, наконец-то! Проходите! Мы вас было заждались!

… Они оказались на кухне вдвоём; мужчины и дети куда-то удалились. (Или все оставили сестёр для их особого разговора?)

- Сейчас будем делать манты. На сегодня и на завтра.

С поездного недосыпу и после тряского, пахучего такси всё казалось ещё более напрасным и ирреальным, чем могло бы выглядеть, если бы обнаружилось при других обстоятельствах.

- Вчера в бане упились и перепарились. Было классно.

- Гм…

- Клюкнем, пока эти дрыхнут на балконе. Ты уважаешь «Абсолют»?

- В каком смысле? Ты о чём?

- Вот! – она достала льдистоузорную бутыль из холодильника.

- Да вот же он! Это такая водка. Клюкнем по граммульке! – сказала Света, наливая Любе довольно прилично.

-  Ну, давай… хотя с утра как-то не очень-то… (Где я, что со мной, кто, говорить не о чем…)

Аппетитно сглотнув выпивку, закусив копчёным угорьком, Светлана впала в воспоминательный тон с ностальгическими нотками:

- У нас ничего не было, когда я с первым развелась. Ты не думай, хоть новый меня на пятнадцать лет моложе, но это всё – она выразительно повела всем тельцем – это всё мы наживали вместе. Пришлось попыхтеть. Теперь у нас цех. Давай  ещё. Сколько лет.

- Сколько зим, - сказала Люба, и они опорожнили ещё приличную порцию «Абсолюта».

- Не будем сейчас делать манты. Лучше поговорим за жизнь, - изрекла Света.

- Давай, для чего и ехала, - вздохнула Люба.

- Вы, москвички, задаётесь: чего у вас там есть хорошего? А?!! А у нас – простор, Волга, завод-гигант! Здесь размах. А у вас что? А? – взъерепенилась Света.

- Не напускайся. В Москве – святыни.

- Да я там часто бываю. Живу в гостинице «Россия» всегда. Я сама святая. Я сидела на кресле патриарха и, в другой раз, я свою маленькую фотографию незаметно засунула за гроб одного святого. Теперь я тоже святая!..

… (Дорога не даром была трудной и абсурдной. Вот сижу, пожирая абсурд…)    

Но вялокипящая деятельность на кухне продолжалась, ведь завтра должен был прийти долгожданный, добрый, Новогодний Праздник…

Душа говорила: не надо.

История затянулась. «Затянулся наш пикник». Дети возились вместе – где-то на периферии наблюдаемой фиесты и феерии…

Одно из резвящихся малых существ существенно походило на белую лабораторную мышку. Не его вина: мама-мышь допрежь породила и гору – от первого брака.

Сия же гора в виде старшего сына усердно стряпала с ними, и с успехом.

Он же всё время говорил, а может, и вещал (на длинных и коротких волнах) – сплошными анекдотами. А его ловкие, коротковатые и молниеносные руки работали отдельно от остроумного языка и только своеобразная интонация возводила интенцию в потенцию и наоборот.

А, впрочем, и до самого конца Новогоднего «празднества» он сидел, как сочный, большой, налитой «аполитичный» Ажаб, будучи уже гораздо более благожелательным и буддообразным…

Но не буддоподобным…

Да вот уже и восемь, и десять, и одиннадцать.

И, хоть Любе было обещано «камерное, уединённое празднество» , соседей набежала тьма тьмущая… Стол огромен, гул до неба… И, когда уже давненько опрокинули тосты за Дальний Восток и Сибирь Великую, - великолепная, прекрасно наряженная ёлка, стоявшая в углу, без всяких видимых причин, мягко и необратимо, рухнула, замедленно, как в рапиде, распластавшись широкими лапами по полу, брызнула искрами разбившихся стеклянных шаров и гирлянд.

«Дурное предзнаменование», - отметили, вероятно, про себя многие из присутствующих.

Последствия аварии были незамедлительно и оперативно устранены; пиршество продолжалось так же шумно и безудержно, и пробил час двенадцатый, и Новый год был встречен хаотичным и бестолковым шампанским энтузиазмом с горячечными, невыполнимыми по определению, пожеланиями, взрывным, единовременным выбросом в холодный космос бытия детски-ностальгической эмоции, безосновательной, абсурдной надежды…

Празднование продолжалось и ширилось…

… А двоюродная сестрица частенько звала приезжую в соседнюю квартиру, где жил несчастный пьяница, из-под которого продвинутая сестрица уже полностью выдернула пол: вся площадь перестелена дорогим паркетом и в несколько слоёв залита лаком: оставлены лишь «кирпичики» для передвижения предполагаемого переселенца… Находясь в изрядном подпитии, сосед проявлял завидные акробатические данные, продвигаясь по означенным прямоугольным призракам былой суверенности… И квартирка-то его уже давно прибавлена к остальному Светиному «метражу».

- Здесь прорубим дверь! – бодро сообщала Светлана, прихлёбывая из лафитничка.

Сосед же получил развалюшку в деревне от щедрот Любиной родственницы. Весь вечер мучил он Любу подробными рассказами о том, как там, в лучезарном будущем, «клёво будет рыбёшка клевать»…

Но на дне его наивно-мутноватых глаз, как щука в камышах, таилась тревога…

А празднование продолжалось и ширилось… Вольный поток соседей определённого класса, ранга, разбора и ранжира дал сему пиру специфический привкус и направление: из дам были особы с характерным обликом главного администратора провинциальной, но ещё крепкой гостиницы. Богатырши тела, да в чём-то – и духа, навеки занёсшие себя в список победительниц, призывно заглядывающиеся на каждого мало-мальски крупного мужчину влажными глазами навыкат из-под сильно насинённых век… («Ах, такую бы в охапку – и на век…»)

Курносые носы, пышные формы, колышущиеся телеса.

«Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом…» - ревел магнитофон. Пары двигались в соответствии.

Или – безудержная «летка-енка» многоножкой гусеницей по этажам и с заходом в соседские квартиры, где-то, поедая замороженную клубнику из пузатых холодильников, где-то, будя младенцев, проспавших Новый год… И по этажам, этажам – поэтапно песни, песни. Всё больше старые или шестидесятых.Дымы… Дымы. Восторг. Копчёно-кручёно-горькое забвение. Псевдопобеда над временем. Ритуальный уход из повседневности. Прыжок выше головы. Приземление. Тишина. Все куда-то делись, испарились из истаявшего праздника…

… После ванной, устремясь к своим, обосновавшимся на балконе, Люба увидела Свету, уломавшуюся и упившуюся, лежащую на диванчике в одежде и в лирической обнимке со своим умаявшимся на празднике мужем. В полном отрубе и беспамятстве. И со злым, непрощающим выраженьем её массивного лица.

Люба, практически с заботливостью матери, сняла со Светы, с её затёкших, усталых-преусталых ног маленькие чёрные туфли с бантиком.

Они упали на паркет с сухим стуком передёргиваемого винтовочного затвора.

Землю зябко передёрнуло.

… Наутро произошёл скандал: Люба сделалась жертвой клеветы и напраслины; она была огульно обвинена в необоснованных притязаниях на Светиного мужа. Трудно было бы отрицать его неотразимую СВЕТОносность, (невольный каламбур). В результате базарной сцены, мастерски разыгранной Светланой, - характерный продавщицкий сленг мы передать не в силах, следовательно, в результате – немедленное бегство несчастных гостей.

На туалетном столике Светланы сиротливо и покинуто покоилась толстенная стопка Любиных стихов, забытых ею в поспешном побеге.

И все – о любви…

Много позднее, на телефонную просьбу вернуть их Светлана нагло ответила:

- Их нет. Я спалила их на шашлыках.

Так вот окончилась первая часть этой истории.

 … Улетали из Москвы в апреле.

Прощаясь, гуляя, настырно наслаждаясь всеми доступными деньгам и здоровью удовольствиями, расширяя ноздри, прищуривая глаза, гогоча весьма и весьма заразительно, почти как вождь, для продления мига присутствия, хоть и не ощущая того; - они ведь были не вполне «кормёжные» эмигранты, которые покидают родной стан в трудный час за ради прокорма и для выживания, - нет: они были своего рода романтики; где скопив, а где сперев зрелую, ещё советскую копейку, они присовокупляли к оной нули с правой стороны (и даже в душе, часто, казались себе правей и правей с каждой прибавленной в стопку сторублёвкой).

  Кирпич за кирпичом, кладка за кладкой, отдалялись, истово, зачастую веруя в то, что единственный корень слова «богатый» - «Бог» - и напрочь забыв о горбатом, сломанном в нескольких точках, звере верблюде и иголке с труднопроходимым ушком…

  Да что там!.. Жизнь кипела. Всё менялось. В который раз…

  Не хотелось оглядываться, нужно было спешить, угождать своим новым путям, стерев смутные пятна ностальгических снов за спиной будущих победителей; нужно было на бегу, на лету, приучить свои лёгкие дышать разреженным воздухом победных вершин жизни, где больше порханья конфетти, да золотых прямоугольных бумажек, низвергающихся с подобающих небоскрёбов – туда, вниз, к толпам почти искренних обожателей, подъявших свои благославляющие руки туда, вверх, к этим восходящим символам владенья, имущества, твёрдости, закрепощения материи.

  Слегка качнуло… Светлана открыла глаза и увидела иллюминаторы, и осознала, что летит к мечте…

        Вырвусь разом, с корнями,

        Все дела свои кину…

… Далеко-далеко внизу, сквозь струящиеся слои прозрачного воздуха, явилась обетованная земля, таинственный остров, пристань спасения. Уже с высоты небес она выглядела прекрасной: по морю плыл золотисто-зелёный лист, брошенный рукою Творца в Восточное Средиземноморье.

  Зубцы прекрасного листа образовывались глубоко вдающимися в сушу, округло-плавными заливами с зеленовато-сверкающей водою; черенок же его – смело вонзающийся в море продолговатый и прямой полуостров Карпас, завершающийся мысом Андреас.

  Тёмная зелень покрытых хвойными лесами гор, главная «прожилка» листа – крутые склоны и вершины Киренийского хребта и золотые долины, выжженные щедрым солнцем Кипра…

  Светлана видела чёткие квадратики полей и садов, всюду жёлтое и зелёное – цвета флага и герба.

  Она изучила волшебно звучащие названия крупных заливов: Амахостос, Акротири, Ларнака, Морфу, а так же и названия крупных портов: Ларнака, Фамагуста, Лимасол…

  Такие гриновские наименования!

  Самолёт взял разворот на посадку в аэропорту Никозии.

  И их встретила, как поётся в песне киприотов: «Земля лимонных и оливковых деревьев, земля объятий и радости, земля сосен и кипарисов, земля героев и любви…»

  Туман же прощлого навсегда, как хотелось бы им думать, затянул непроглядной, самодостаточной, неистребимой пеленою всё, что связано с оставленной позади полузагубленной-полувоскресшей Россией. Но этот шлейф тягуч…

  В апрельской Москве тяжело, как динозавры, переступали лапами сизо-свинцовые голуби; подмораживало, да ещё как, особенно по ночам.

  И она сидела одна у окна, мертвенно застыв, как стылодремотная галапогосская игуана, забыв все координаты и контуры последних оставленных островов. Странно созерцать нашу героиню в таком подавлено-сомнамбулическом состоянии, среди неразобранных ещё служанкою вещей. В их новой квартире в Лимасоле.

  Лимасоле, обнимаемом прекрасным заливом Акротири… Грин… Грин…

  Да и как можно быть такой эпически-грустной в знаменитом, традиционном центре производства вина, коньяка и, представьте, - спирта?.. Всё проименованное в хаотически-живописном безобразии стояло на столе обширнейшей кухоньки. Здесь содружествовали, предъявляя собою пример истинного братства. коньяк «Наполеон», как-бы деревенские «Узо» и «Зивания», да сильно початый литровый пузырик нашенской «Столичной»…

  В застывшем по-игуаньи, но патетическом виде: с большим бокалом водки в руке и застал Светлану пришедший с работы муж; он теперь имел отношения с одной то ли местной, то ли иностранной фирмой, которых кишело в Лимасоле, чьи башни возвышались, чьи «башли» кружились… Иногда, отчего-то – «отмывались»…

  Сразу забилась, взвилась, заорала, вздёрнула чёрное пиратское знамя, знамя нападения, а ни выжидания.

 - Ты где, ёпересете, был?! Ты где, раскардашь твою перекись, времечко проводишь?! Нашёл уже? А может, к ней и ехал-то? А я здесь причём? Я! Я! Я!

За каким хреном я сюда пёрлась? Только башли спрятать? А жить, когда я буду жить? Я ведь ещё, всё-таки, молодая!

 - Света, ты не права.

 - Я ненавижу тут всё, эту жару, я хочу элементарного дождя!

 - Милая, успокойся: дождь за деньги не купишь…

 - Ты думаешь, блин, что ты купил меня вместе со всеми этими подручными тебе обстоятельствами. Я не могу сказать даже: «Я хочу домой». Там ничего нет. Да есть ли у тебя хоть какое-то сердце за бронёй твоего костюмчика?

 - Сейчас покажу.

  Вобщем, кончилось, как обычно. Настал мир, чарующий своей шаткостью.

  Но стылая игуана в душе эмигрантки Светланы частенько совершала неожиданные, резкие движения, поднимала драконий гребень, била упругим хвостом.

  Как-то, роясь в своих «дамских сокровищах» - бижутерии, вышедшей из моды, но милой некоторыми воспоминаниями, несущей прежнюю энергетику ещё неутраченных, полудевственных иллюзий, (как казалось хозяйке), открыточках с котятами, (тут уж все – произведения искусства, каждого схватят за живое), и прочем, и прочем в подобном же роде, роясь во всём этом без особой страсти, но с известным прилежанием, Светлана обнаружила и некий свиток бумаг, стянутых бигудиной резинкой.

  Она совсем успела позабыть об этом…

  … Здесь, в русском кабаке Лимасола, она, находясь в изрядном подпитии, частенько забиралась на табурет и, закатив глаза, - читала… читала… читала…

Громогласно. Чужое. Говорят, что имела успех…

 В пьяном экстазе она казалась себе Сафо.

2002 - 2003 г.г.

Челюканова Ольга, 2023

Сертификат Поэзия.ру: серия 1266 № 174616 от 23.04.2023

1 | 0 | 260 | 29.04.2024. 08:17:48

Произведение оценили (+): ["Моргунова Елена"]

Произведение оценили (-): []