«Деликатная взаимность вранья»


Серийному человеку, а именно за такового борется рынок, требуется серийная литература, которая обслуживается рекламой. Ему критика ни к чему. Когда критика не очевидна, ее бытование сродни деятельности заговорщиков. Критик ныне призван не критиковать, а заговаривать и уговаривать. Указывает теоретик Ж.-Ф. Лиотар: «Подстраиваясь под кич, искусство льстит беспорядку во «вкусах» любителя. Художник, галерейщик, критик и публика уговариваются по любому поводу, наступил час расслабления. Но реализм всякой всячины – это реализм денег: в отсутствии эстетических критериев остается возможность судить о ценности произведений по приносимому ими доходу… Что же до вкуса, то нет нужды в деликатности, когда спекулируешь или развлекаешься.» Вот потому одна из дам, сочиняющих детективы, получает право нас поучать: «Писатель тот, кого читают».
У поэта, Александра Аронова, мало отмеченного критическим вниманием, есть такие строки:

Блок писать почти не мог,
Все стихи не получались.
Но друзья поэта в срок
Собрались, посовещались, -
Слава громкая итог.

Хлебников связать двух строк
Не умел, как ни старался.
Снова круг друзей собрался,
Тот же случай, что и Блок.

Да, и Блок и Хлебников живут в литературе пока действует «круг друзей» как союз критиков и читателей.
Этот «круг друзей» становится уже или шире, глубже или пошлее, он может колебаться от соборности до местечковости. Сравним ли пушкинскую плеяду с кучками наших современников? Критик Валерий Хатюшин так описывает круг друзей Б.Ахмадулиной: «Ее отчужденно элитарное, а чаще узко-салонное творчество тлеет в кастовом мирке своих, избранных, почитателей и ценителей, посвященных в «секреты мастерства». Это достаточно четко показал А.Вознесенский в книге «Прорабы духа»: «Читает Белла. С в о я Белла. А вокруг тоже свои. Только свои»» Или вот пример рекламного текста: «Сутин, без сомнения, пишет для «своих». И круг этих «своих» весьма широк – Сутин пишет для тех, кто вырос на Стругацких и Торнтоне Уалдере… Он словно напоминает своему читателю: мы с тобой из одного времени, из одной компании. Мы с тобой одной крови…» (изд. «Время»). А. Столяров хотел бы эту «свою компанию» поставить на свое место, (ЛГ № 33) но – не те времена! Филологам только и остается подобострастно и «без сомнения» включать «своих» в антологии и хрестоматии – уже для «всех».
Однажды на конференции славистов под Берлином я спросил профессора Георга Витте, поклонника наших постмодернистов, что за предмет читал весьма им уважаемый Владимир Сорокин в Свободном университете Берлина. – Он рассказывал о своих друзьях, – определил предмет профессор, и добавил, что, если я утверждаю, что в России есть и другие писатели, то я ведь тоже говорю о своих друзьях.. Итак: «круг друзей» понимается на вполне профанном уровне, потом он переходит в массовую «тусоваку» (телевидение), и вот вам культовые имена и клички. Напрасно А.Столяров удивляется, – почему Курицын «считается критиком».
Александр Блок на сломе эпох заметил: «Чудесное, что витало над нами в 1905 году и обогатило нас великими возможностями, привело с собой в ряды литературы отряд людей зачумленных, «напрасных талантов», или хулиганов в глубочайшем смысле этого слова. Они думают, что то, о чем они говорят, называется искусством и литературой; публика думает то же, так как они убеждают ее в этом, и если что знают в совершенстве, – так это – приемы, которыми можно действовать на дурные инстинкты толпы.» Это было сказано задолго до того, как эти приемы стали усиливаться средствами радио, телевидения и массовых газет.
С установлением информационного диктата массовой коммуникации, «круг друзей» сочинителя существенно изменился. При этом одни «свои» никак не пересекаются с «другими». Признание стало зависеть не столько от критиков, сколько от журналистов, а последние от спонсоров, часто уже анонимных и далеких от самого предмета критики и литературы. Вот как писал недавно, изумившись своему открытию, философ В. Подорога: «В начале 90-х, когда еще сохранялись иллюзии, я впервые прочитал большой текст Андрея Вознесенского о Мартине Хайдеггере – встреча русского поэта с немецким мыслителем. Я был удивлен некоторыми оценками поэта, но еще и тем, что он не прочел, вероятно, ни строчки из Хайдеггера. Но потом то ли в «Новой газете», то ли в другой, не помню точно, читая уже чисто журналистский текст о Хайдеггере, я понял, что время экспертов и знатоков уходит». Мне приходилось писать о подобном же в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» («Вопросы литературы» № 10, 1974), о «беседе» Вознесенского с социологом Маклюэном, которого он принял за философа. Тот же принцип внелитературной «цитатности»: «Я и Хайдеггер», «Я и Маклюен», «Я и Рейган, Кеннеди, Хрущев и т.д.» Здесь «цитируемая» фигура вовсе не «снижается» за счет такого соседства, зато значимость цитирующего должна расти в глазах профана-читателя. Постмодернизм только сделал следующий шаг, включая тексты уже ушедших классиков, встреча с которыми лично невозможна, в свой, как правило, более слабый текст. И здесь критике делать нечего. Помню, спросил Вадима Кожинова, почему он не пишет об «эстрадных» поэтах. – Я не пишу фельетонов, – ответил он.
Филология стала заниматься и штудиями, минующими ценностный подход. Давно уже спрашивал акад. М.Л.Гаспарова, зачем он в своих арифметических исследованиях рассматривает рядом поэтов и графоманов, тот ответил, что он рассматривает объективно объективный процесс.
Доктор филологии Н.Фатеева в труде под названием: «Контрапутнкт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов» (Москва, 2000), цитирует (цитирую): «следуя «букве» классических образцов и используя их как материал для своих построений, современные авторы «в процессе интертекстуальной работы» значительно упрощают претексты и стремятся «низвести» чужую речь на уровень, лежащий ниже того, на котором та и впрямь находится, чтобы – парадоксальным образом – устранить превосходство над собой иного «Я»»(Смирнов). Хотя, видимо, на современном этапе, в эпоху постмодернизма, когда доминирует принцип «нонселекции» и «отсутствия иерархии», даже трудно говорить о «низведении», релевантном для эпохи модернизма и исторического авангарда.» (стр.7)
Если немецкий профессор Игорь Смирнов, чья заслуга в продвижении наших постмодернистов на германский рынок, отдает себе отчет в том, какие ценности он продвигает, нашему отечественному доктору «трудно говорить» о том, что хорошо, а что плохо «на современном этапе». Нам предлагают смириться с тем, что любой усидчивый сочинитель, взявший на себя труд разбавлять свою писанину цитатами из классиков, оказывается с ними, подобно Хлестакову, «на дружеской ноге». Реклама, сравнивающая высокое с низким, рассчитывает на это: чем примитивнее вкус, тем шире запросы. Безвкусный человек наиболее рентабелен. Критик, который обязан выражать суждения вкуса, попросту вреден в подобном обществе.
Нет иерархии, нет и критики. А «литературоведение» проделывает труд, обратный «авторскому»: выковыривает из его текста цитаты, утверждая тем ценность совокупного текста: «У Нарбиковой Таня, или даже Танька, то фигурирует как русская девушка, похожая на «маленькую издерганную француженку, какими их изображают немцы», то как собака Александра Сергеевича, и оба они «очень похожи – оба: Таня и Александр Сергеевич»…(Н.Фатеева, стр. 32)
Одна из задач постмодерна – уничтожение толстых журналов в России: «Какую роль играет массовая информация и зарождающаяся электронная культура в процессе развенчания традиционного потребления культуры через толстые журналы, альманахи и серийные издания, которые по-прежнему проводят политику сохранения традиции...», – интересуется канадский профессор С.Ролл. («Постмодернисты о посткультуре», 1996, стр. 8) Одним из разделов в толстых журналах является критика, и, чтобы избавиться от нее, надо избавиться от журналов. Серьезную критику в них только и находим. Например, замечательные «Чтения о русской поэзии» Николая Калягина в журналах «Москва» за последние годы. Или эссе А.Солженицина о недавнем современнике: «Давид Самойлов» («Новый мир» № 6, 2003).
Для постмодерна важна не публикация, а публичное действо, чтение-перформенс, когда даже возмущение публики работает на «имидж». Автор как бы и есть собственное произведение. Выворачивается наизнанку сократическое представление о вдохновенном «исступлении» художника, которое предшествует поэтическому произведению. Здесь «пафос» остается вне «логоса» (почти по Белинскому), произведение создается холодным расчетом, но исполняется с той или иной степенью исступления. Это было заметно уже у наших эстрадных «лириков», так, любой текст Евтушенко или Вознесенского, прочтенный не самим автором, воспринимается достаточно бледно. О Дмитрии Александровиче Пригове говорить уже не приходится. Илья Фаликов в книге «Прозапростихи» («Новый ключ», 2000, стр.91), одной из редких ныне книг критики, замечает: «Говорят, на выступлениях Д.А.П. криком кричит. Это компенсаторное осознание ущербности своего письма – не кричащего».
И.Ростовцева не зря опасается филологов и культурологов. В культурологии сталкиваются два направления. Одно видит культуру как накопление, приращение традиции, нарушение преемственности рассматривается как вандализм. Второе ограничивает культуру данной «культурной» деятельностью, любой «новый» художник «среди своих» вправе самовыражаться даже в ущерб общественному вкусу. Вместо разборчивости внушается терпимость, то есть заведомая некритичность. Такая культурология видит в классике только «цитаты» для игр современных «творцов». Критику здесь остается только сочинять рейтинги, если ему это доверят.
Итак, постмодернизм есть побочный, но рентабельный продукт коммерциализации, приютившийся в закутках массовой коммуникации.
Вик. Ерофеев, официальный, как кажется, представитель российской литературы за рубежом, интервью немецким газетам начинает с того, что «русской литературы не существует», а то, что «существует», не имеет ничего общего с русской традицией. Такое утверждение расчитано на сочувственное понимание. Вот вам похожее высказывание, выражающее тенденцию в другом идеологическом пространстве: «По-новому преобразовывать формы литературы и искусства и развивать их в чучхейском направлении сообразно с требованиями нашего времени и сложная работа по ликвидации старого (подч. мною, В.К.) в формах литературы…» и т.д. («Развитие литературы и искусства в Корее», Пхеньян, 1988) В отношении к традиции чучхейское направление совпадает с ерофеевским, так как выводит нас за пределы культуры. Это направление заявлено уже как кредо журнала «Новое литературное обозрение»: «…пересмотр традиционных категорий отечественного культурного сознания…», В английском варианте рекламного текста сказано более круто: «Пересмотр базовых парадигм русской культурной идентичности». Не советской уже, а именно – русской. То есть, как русским стать не-русскими. Смело. За это главный редактор (кажется, филолог) удостоен государственной премии за 2003 год.
А.Шорохов в нашей дискуссии справедливо заметил, что наши поэты были и лучшими критиками. Автор, ищущий успеха у масс-медиа («модный», «культовый»), должен еще убить и критика в себе. Поль Валери утверждал: «Но всякий истинный поэт непременно является также и первоклассным критиком.» Этот «критик в себе», согласно Валери, должен как-то соотносить себя с миром речи: «Поэт, таким образом, обрекает себя и расходует себя на то, чтобы выделить и образовать речь в речи; и усилия его… направлены на то, чтобы создать язык для существа более чистого, более могущественного и более глубокого мыслями, более напряженного жизнью, более блистательного и более находчивого словами, нежели любая действительно существующая личность.» (стр. 450). Нечто похожее высказывал прозаик Достоевский: „При полном реализме найти человека в человеке. Это русская черта по преимуществу…» Вот «базовая черта», которую ныне пересматривают.
В какой-то мере Поля Валери повторяет акад. Дм. Лихачев, определяя задачи литературоведения: «Задача литературы открывать человека в человеке совпадает с задачей литературоведения открывать литературу в литературе». В открывании литературы с выдачей грантов и назначением бестселлеров – еще до продажи! – литературоведы гордо становятся в ряд с модными портными, поварами и т.д. Результаты соответствующие. Недаром лауреаты «Нацбеста»-2003 (словцо что-то среднее между нацменом и асбестом), кстати, «литературные критики», сами себе определяют место на кухне: «Мат и кровь – это острая приправа» («Книжное обозрение» от 30 июня 2003). «Интеллектуальное гурманство»? Законное завершение «кухонной» болтовни российской интеллигенции? Что делать, если читателя тащат не за письменный, а за обеденный стол? Вспоминать Осипа Мандельштама, заявившего, что – «Читателя нужно поставить на место, а вместе с ним и вскормленного им критика».
Здесь я бы продолжил цитату из Блока о литературных хулиганах, и поныне развлекающих публику: «Но у толпы есть и другие, здоровые, а не больные инстинкты, и в силу этих «инстинктов» – толпа постепенно отстраняется как от этих «художественных критиков», так и от тех, о ком они говорят, с похвалой ли, с порицанием ли – все равно; ведь их похвалы часто во много раз ядовитей и вредней их порицаний; публика же полагает, что те, о ком они говорят, заодно с ними, что все это – «одна шайка». Надо надеяться, что это – «основной инстинкт» толпы, когда она хочет стать народом.
Нас заставляют жить не в не культуре, а в тенденции, которая строится на современном вранье. Классик Достоевский так определял это в свое, тоже либеральное время: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества – всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч.» Взаимное вранье собраний, жюри и обществ, никак не друг с другом не сообщающихся. Ага, есть же у нас «базовые черты», которые надо изживать! Тенденция обмануть читающее общество, не дать ему стать обществом! Но нам завещал еще Иван Ильин – «Всякая нарочитая тенденция – и «прогрессивная» и «реакционная», и просто разсудочно-выдуманная – нехудожественна. Она эстетически фальшива – и в произведении искусства, и в художественной критике. Искусство имеет свое измерение: измерение духовной глубины и художественного строя. Именно это измерение обязательно для всякого художественного критика». А нам навязывают безразмерную культуру. Творится каста художников по причастности к кассе. В какой священный ужас должен прийти сегодня писатель и его критик при напоминании о «духовной глубине»!




Вячеслав Куприянов, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 94026 от 05.07.2012

0 | 4 | 2033 | 29.03.2024. 15:18:43

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []


С большим интересом и пользой прочла. Спасибо за титанический труд - есть о чём задуматься, над чем поразмышлять.

Очень хороший текст, взвешенный и своевременный. Я бы только добавил, что описанная в нем ситуация характеризует не только русскую поэзию и и мировую поэзию в целом. Она с утерей классических ориентиров развалилась на множество школок и направлений, каждое из которых оказывается "в обойме" в зависимости от того, кто сегодня правит бал. То же самое и с критикой - мозаичность фундаментальных подходов к поэзии рождает такую же мозаичность и случайность мнений. И заканчивается все деконструкцией по Деррида.

Уважаемый Вячеслав!

Признаюсь, что я узнал немало для себя нового. Мне приятно, что некоторые мои оценки подтвердились.
В частности, нахожу, что Д.Пригов вообще вне литературного поля, дутая величина. И Хлебников, разумеется, не гений, какими его пытались представить снобы, не имеющие вкуса, но любопытное, оригинальное явление в пестрой мозаике нашей поэзии.

Однако, с тем, что написал Аронов о Блоке, не соглашусь ни на йоту.

Но Блок, слава Богу, иная,
Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не принимал в сыновья.
©
(Б.ПАСТЕРНАК)
Неужели фантастическая для тех времен популярность Блока — результат стараний его друзей?
А зачислять в друзья читателей — это уже ловкость рук.
И не Аронову, среднему поэту, пишущему
гражданскую лирику в дозволенных рамках, судить об этом.

Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою -
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.

или

В той тоске, на какую способен
человек, озираясь с утра
в понедельник, зимою
спросонок,
в том же месте судьбы,
что вчера...

Он-то думал,
что некий гроссмейстер,
населивший пустой небосвод,
его спящую душу заметит
и спасительно двинет вперед.

Но сторонняя мощь
сновидений,
ход светил и раздор государств
не внесли никаких изменений
в череду его скудных мытарств.

- это была "салонная" Белла.

А вот "эстрадный" Андрей:

леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку - унесли,

мы - люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
так уж положено,
из стен,
матерей
и из женщин,
и этот порядок извечен...

или

Ляжем - сравняемся -
кумиры и селяне,
ляжем - сравняемся -
народы и леса,
в великой темноте
в неназванном сиянье
ляжем - сравняемся.

Там побеждённому стал победитель равен,
там, бывшие людьми,
безмолвные глядят -
взгляд клёна, взгляд звезды и придорожный камень.

Потом и камня нет.
Остался только взгляд.


Сограждане!
Над ним не надо зубоскалить.
Рублёвые цветы
воруя с похорон,
надежда падшая
за вас подымет шкалик -
наш падший чемпион.

А это "не умеющий связть двух строк":

Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачёвском тулупчике
Я иду по Москве!
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях - рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешёвке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть - буду петь
Доном-Волгою!

Напоследок привет от А.А.:
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
Благоуханна и гола,
Сияет антиголова!