Как самого себя

            Я, дело прошлое, любил фаллософию. Пофаллософствуешь, знаете ли, денька два-три кряду, столько одухотворенности в себе обнаруживаешь — хоть святых выноси. Как говорил Стократ... Да нет, не я говорил стократ, а Стократ, фаллософ такой. Причем неоднократно. Мол, познай самого себя. Честное слово, говорил! Ну, я и познал. Ничего хорошего, разумеется, я про себя не вызнал. Но разобрало.
            Мой самый любимый фаллософ — ни за что не угадаете кто, — правильно, Членин. Его работу «Матьегоитизм и вампириокретинизм» я могу запоем читать. Особенно когда в запое. Как уйду в запой, так и читаю. И наоборот: как начну читать — так в запой. Начитаешься в дымоган, а в голове вопросы, вопросы... Кто виноват, к примеру, что делать нечего? Станет такой вопросище в башке торчкмя и торчит. И я стою и торчу. Нет, чаще всего я, конечно, лежа торчу, но ведь торчу же! А все фаллософия. От нее заторчишь.
            А тут я еще религвией увлекся. Кришнианством. Так увлекся — даже фаллософа любимого читать перестал. Возлюби, дескать, ближнего, как самого себя. А ежели я себя, предположим, терпеть не могу? После того, как познал? До того — еще куда ни шло, а после — мне даже думать о себе противно, не то что возлюблять. Я ведь про себя такое узнал... Что именно, спросите? Так я вам и сказал!
            Ну да ладно. Не буду темнить. Люблю я себя, люблю. Такого, какой есть. И чем больше во мне такого, тем больше я себя люблю. Но вот что странно: чем больше я возлюбляю себя, тем меньше мне дела до моего ближнего. Может, я себя как-нибудь не так люблю? А может, мне себя еще любить и любить полагается, чтобы до любви к ближнему докатиться? Не знаю. Только вот на любви к этому самому ближнему я и погорел.
            Хотите, верьте, хотите, нет, но размышление над фаллософскими вопросами довело меня до острова. Спросите — как? Не отвечу. Могу только предположить. То ли партировался я туда невзначай — я раньше толипартом был. Потом разучился, конечно, но всплывает иногда. Помимо моей воли. Или я с помощью Полутора Гейстов на остров перенесен был? Есть у меня Полтора Гейста знакомых. Один Гейст — ничего дух, а другой — так себе: ни два ни полтора. Расплывчатый такой. Буянить, правда, не буянят, зато пьют — в три горла. Как пьют? Да никак. Я пью — они косеют. А у меня ни в одном глазу. Но отказать им не могу — хорошие духи попались, душевные. Так вот и пью не хмелея, когда попросят. Я было артачился — на меня люстра упала. Намек я понял и права качать перестал. Меня эти Полтора Гейста от хронического алкоголизма излечили. Только дрожь в руках осталась. Но еще годик попью для них, говорят, и дрожь пройдет. Я и лечусь.
            Эх, не хотел говорить... Скорей всего, с островом мне Иноплатиняне удружили. Поскольку я от их подарков отказался. Они меня всяческими талантами наградить обещали, если с ними полечу. А я — ни в какую. Нет, говорю, господа Иноплатиняне, ничего, говорю, вашего мне не надо. На кой мне, извините, ляд там, у них, телеэнурез сдался? Не поняли? Ну, энурез на расстоянии. Опять не поняли? Объясняю на пальцах. Я сплю, а у того, на кого настроюсь с вечера, это самое... вот-вот. Это здесь я бы с удовольствием какому-нибудь бизнацмену, бредпринимателю или поллитрику мокрую личную жизнь устроил. Или международный скандал. Восходит он, к примеру, на трибуну, а у него... Конфуз. А там, откуда Иноплатиняне прилетели, я же никого не знаю. Обиделись. Точно, без них не обошлось.
            Короче, попал я на остров. Море, знаете ли, солнце, песок, Феи Хоа и Колли Бри порхают, кокосы в цвету, бананасы грибфруктовым соком истекают, китайских яблок — мандаринов по-нашему, — пруд-пруди. Весь пруд островный... островой... тьфу, пропасть, островский, конечно, запрудили. И ни одной живой души. Кроме Фей Хоа и Колли Бри. Натуральный Цейклон. Или остров Зеленая Мыза. Я ведь, знаете, нигде не бывал. Это другие с той Ити на ту Амоту мотаются. А я Понии даже не видел отродясь, даром что остров.
            Хотел я было возликовать, да не тут-то было. Фаллософия не дала. Совокупно с религвией. Никогда не давала и тут не дала, будь она трижды правильна! Вспомнил я про «возлюби ближнего» и приостыл. Как же я ближнего возлюблю, если на этом Коте да Игуаре даже мартышек нету? Мартышек я бы, может, и возлюбил. А при отсутствии братьев наших меньших кого я здесь, как самого себя, спрашивается, буду? И тут меня осенило. Кокосовым орехом по голове. Я потом неделю осененный по этой Новой Свинее ходил. Или по Старой — кто же их, Свиней, разберет?
            И осенившись, начал я фаллософствовать. Ежели на острове никого, кроме меня, из человекообразных нету, а ближний мне нужен позарез, то этим ближним самому себе я сам и буду. Что, здорово? Просто — как все генитальное. То есть я себе и я, я себе и мой ближний. Одновременно. Главное — полдела уже сделано: себя как самого себя я уже возлюбил, осталось только сделать то же самое с самим собою, но уже как со своим ближним.
            Сначала все во мне перепуталось донельзя. Точнее — смешалось, как в доме Оболенских (откуда цитата, не помню, кажется, из Верховного Завета). Потом, когда осененность прошла, голова прояснилась, все распуталось и вдруг... что-то во мне зашевелилось, задвигалось, заерзало. Началось что-то вроде раздвоения личности, причем весьма странное, на две неравновеликие части. Одна часть — большая и сильная, — это я сам, другая — маленькая и слабая, — кто-то другой. Но тоже во мне сидит.
            Тут меня снова осенило, но уже не кокосом, а мыслью: ведь это во мне зарождается мой ближний! Ближний-преближний — ближе просто некуда. От кого родился? От фаллософии, конечно, от мысли. Мысли у меня плодовитые оказались. И назвал я плод своей мысли, своего ближнего, Альтером Его. Кого «Его», спросите? Меня, естественно. Альтером меня. Другим моим Я. Потому что Его по глотыни Я означает. Так у них, у глотынян, получилось, они не виноваты. Может, поэтому глотынь и вымерла?
            Итак, мой новорожденный Альтер Его, то есть Альтер Меня, — мое, вы уже поняли, другое Я, — обрел жизнь. А вместе с жизнью — права человека. То есть запросил есть и пить. Не словами, конечно, он сначала, как все младенцы, больше помалкивал. Но я чувствую: жрать он хочет, и больше ничего. Главное — сам-то я только что поел: кисточку бананасов кокосиной переложил, а тут на меня голод напал. Что ж, думаю, мне теперь за двоих лопать?
            Капризный мой Альтер оказался, только жеваные бананасы принимал. Не пожуешь ему — орать начинает, как паровоз. А мне после бананасов, будь они неладны, ни на какие другие плоды и смотреть неохота. Худеть начал. Зато Альтер — ничего, сытенький. Можете вы такое вообразить? С одной стороны, я — в качестве самого себя — худею что ни день, с другой — в качестве своего ближнего — толстею поминутно.
            Я уже еле ноги переставлял, когда Альтер, наконец, на другие фрукты перешел. И все равно я впроголодь жил. Насобираю плодов, принесу, он все сожрет, мне ничего не оставит. Еще раз идти для себя собирать — лень. Так и ложился спать натощак. Впрочем, какое там спать! Он же мне и ночью покоя не давал. То ему пить, то пипи, то аа. Сам-то он и днем выдрыхнется, а мне каково? То есть мое основное Я не спит ночами напролет, а мое Альтер Я дрыхнет, как сыч, сутками. От недосыпа я с ног валюсь, от пересыпа — блаженно гукаю. Вам дико? Мне тоже поначалу дико было, потом привык.
            Немного погодя он ходить начал, говорить. Вроде должно было мне полегчать. Куда там! Он же ни минуты на месте не сидел. Помню, однажды, когда я после обеда прикорнул, он на пальму залез. Сорвался, конечно, разбился. Реву было! Все болит... не у меня как у меня самого, а у меня как у своего ближнего. Я потом Альтера каким-то соком мазал. Ничего — зажило.
            Спросите, любил ли я его в то время? Конечно, любил. Кто же самого себя не любит — пусть даже другого? Однако и любил я его тоже по-другому. Не как себя самого. Сколько ни стараюсь, — не выходит, хоть плачь! Ладно, думаю, пускай подрастет, а там посмотрим. Может, и получится у меня это возлюбление. Именно тогда я впервые пожалел, что на острове мартышек не оказалось. С ними и хлопот меньше, и вообще...
            А со своим Альтером я такого натерпелся, пока он вырос. Однажды он чуть не утонул. Удрал от меня и в пруд островский — бултых! Воды нахлебался. Хорошо, я услышал, как он булькает, — мне самому там по колено было. Еще хуже стало, когда Альтер заговорил. Через каждое слово — мат-перемат. Сам-то я при нем не выражался, только когда спать уложу. Потом он еще и курить начал. Пальмовых листьев насушит, сигар навертит и дымит, хоть ты ему кол на голове теши.
            Мне, честно говоря, не до воспитания было. Попробуй тут займись педагробикой, на фруктах-овощах туземных сидючи. Нет, думаю, так и ноги протянешь. Смастерил удочку, понаделал силков. Исхитрялся и рыбку, и птичек кое-каких ловить. Все разнообразие. Готовил на костре, у меня спички в пиджаке завалялись. Казалось, живи и радуйся. Только из-за этого Альтера жизни-то у меня и не было.
            Кормить его кормлю, поить пою, даже сказки по вечерам рассказываю, а он палец о палец не ударит. Как я ни бился — не хочет работать, хоть тресни. Сколько я с ним по душам говорил! Про все на свете. Даже про «возлюби ближнего». Смеется, паршивец. Вот ты, говорит, и возлюбляй, коли тебе делать нечего, а я на это... и по матушке! Схлестнемся с ним — какая уж тут любовь!
            Когда же он перебродивший кокосовый сок попробовал, — вообще светобредставление началось. Альтер каждый день в стельку приходил. Наберет кокосов, вынесет на солнцепек — к вечеру кокосовка готова, и этот сукин сын — на бровях. Сам-то я давно уже не пью, спасибо Полутора Гейстам (я уже о них говорил), а этот стервец пристрастился. Меня споить пробовал. Сколько раз я его алкоголизмом стращал — ничего и слышать не хочет. Терпел я, терпел, а потом взял лиану потолще, зажал Альтера между ног и давай охаживать. От всей души. А что прикажете делать? Если бы я его не выпорол, он бы, может, совсем спился. И я вместе с ним.
            Поорал мой Альтер, поплакал, но пить-курить бросил. Правда, неделю сидеть не мог. Умора! Я сидя ем, он — стоя. Я на спине сплю, он — на боку. Но больше я его пальцем не тронул. Не потому, что он мне пригрозил голову оторвать. Это мне-то, стервец! Хотел я ему добавить на орехи, но не рискнул. Ну его к лешему, думаю, а то еще, правда, морду набьет, когда подрастет. Лопает-то он будь здоров. Да и жалко его, дурачка малолетнего.
            Первое время после экзефункции Альтер ходил тише воды, ниже травы. Даже помогать мне стал. По мелочам. Тихий такой, скромный, задумчивый. Эх, если б он и впрямь за ум взялся, я б его мигом возлюблять начал. Кто знает, может, и он меня за это возлюбил бы. Вeдь непорядок получается: с одной стороны, я налаживаю взаимоотношения с другим своим Я, а это другое Я от меня, то есть от Я основного, нос воротит!
            В последнее время Альтер Его уединяться стал. Я-то, старый дурень, ничего не заподозрил. Пусть, думаю, малыш, побродит, поразмыслит на досуге. Наработается еще, на его век хватит. Размышлять он, само собой, размышлял, зараза, да только не в ту сторону. Как-то просыпаюсь и ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Кричу ему спросонок: дескать, помоги, руки-ноги онемели! И ни ответа мне, ни привета. Очухался я: мать честная! Опутан я лианами с головы до ног, как младенец пеленками, а поодаль негр сидит. Одежды на нем — какой-то цветной шнурок вместо набедренной повязки. Сидит и глаза на меня таращит. Такой тщедушный, кожа да кости. Ты кто, спрашиваю, откуда взялся? Молчит, делает вид, что не слышит, и смотрит на меня, как на прозрачного. А взгляд — мутный-премутный.
            Тут заявляется этот хмырь, Альтер то есть, и хохочет мне прямо в лицо. Пока ты дурака валял, говорит, я тебе сюрприз приготовил. Принимай, мол, парад. Да как свистнет. На свист явились еще негры. Недоделанные какие-то, еле ноги переставляют. Все до одного — в чем мать родила. Поволокли меня куда-то. Я вырываюсь, ору, крою Альтера на чем свет стоит, а они и ухом не ведут. А этот змей идет рядом и ухмыляется.
            Притащили они меня на полянку. Там еще с десяток негров телепаются. Посреди полянки — хворост. Надо полагать, для костра заготовлен. Я давай опять биться-вырываться, но где там! Руки мне небось сам Альтер скрутил, а он бугай здоровый вымахал. Притих я и почти спокойно спрашиваю, откуда, мол, эта чернь туземная взялась? Не с соседнего ли острова? Сам догадайся, говорит. Тут до меня дошло. Это же он их наплодил. По моему методу. Все эти негры — его другие Я. И значит, — производные от меня. Рехнуться можно — три десятка моих Альтеров, все черные, голопузые, один хилее другого. Эх ты, говорю, посмотри на себя, какой ты справный да видный! Неужели ничего более путного сотворить не смог? Усмехнулся он. И говорит с издевкой, что из исходного материала (из меня то есть) ничего больше выжать не удалось. Хорошо, хоть эти аборимены получились. В чем он поначалу сильно сомневался. И хохочет-заливается, скот подколодный.
            Хотел я ему возразить, но не успел. Туземцы начали палками по камням бамбукать. Вроде как в тамтамы. Постучали минуты две и затихли. Мой Альтер достает из-за пазухи кипу пальмовых листьев и зачитывает мне... обвинительный акт. Как меня кондратий не хватил, не знаю. Обвинял он меня в том, что я, дескать, угнетатель. Иноземный захватчик. Чужестранец. У-у-у, говорит, зурпатор! (Где он таких слов набрался?) Смерть, мол, ему. (То есть — мне!) И вообще, свободу Новосвинейскому народу! Хватит, дескать, бесамемучаться! Да здравствует! Хай живе! Лонг лив рок-н-ролл! Закончил эту дребедень «Интер Наци Аналом». Плюс хор гуталиновых чебурашек. И смотрит на меня ехидно.
            Я ему: дурень ты бананасовый! Прикончишь меня — всем вам кранты! Не торопись, говорит, еще не все. Достает еще одну кипу листьев — и по новой. Принимая во внимание. Исходя. Будучи. Короче, подпустил гувонизма. Заменил мне смертную казнь гражданской. Публично извиниться перед Кот-да-Игуарскими братьями. То есть перед ним. Вот чего удумал, босяк! Не будет этого, кричу! Лучше на костер!
            Ору я, а сам чувствую, кто-то за моей спиной шебуршит. Оглянулся, а там еще один негр подкрался. Глаза посмышленней, чем у других, и вроде не такой задохлик. Руки-ноги мои от лиан освобождает. Работает тихонько, с остановками, чтобы Альтер не заметил.
            Только я путы скинул, началась потеха. Сцепились мы с Альтером по-настоящему. Я б его завалил, конечно, молокососа, если б не его черная сотня. Навалилась на меня трудовая Свинея. Путается под ногами, воет, с ног и с панталыку сбивает. Я их пачками в разные стороны раскидываю, рвусь к Альтеру. О любви и думать забыл. Погоди, кричу, сукин сын! Дай только мне до тебя добраться! Я тебе покажу свободную ту Амоту. Видит он — дело швах, надолго его гвардии не хватит. Мало каши ели. Схватил он бамбуковую палку да как треснет меня по лбу...
            Очнулся я дома. На кровати. Голова трещит. На лбу — тряпка мокрая. Ну, думаю, все, крыша поехала. Довозлюблялся до галлюминаций. А все фаллософия, будь она трижды правильна! Только нет, не сон это был. Вижу, подходит ко мне давешний негр. В спецовке. Как он здесь вместе со мной оказался, я не спрашивал. Да и он помалкивал. Как дела, что болит, есть будешь — весь разговор. Хотел я его послать и передумал. Ведь он меня спас как-никак. Вынес с поля брани. Не то прикончил бы меня Альтер мой парапсихованный. Спасибо, говорю, тебе, брат мой Пятница (его на самом деле Пятницей звали). Ничего мне пока не требуется. Дай поспать. И заснул.
            Теперь я дома сижу. Отдыхаю. Отхожу от той Иланды. Фаллософию забросил. Ну ее к лешему. Нормальному человеку от нее зарез. Я и работать-то теперь не работаю. Зачем? У меня, слава Создателю, Пятница есть. Я за ним как за каменной стеной. Он на заводе пашет. Негром.

12 июля 1992 — 7 сентября 1994
г.Орск

Юрий Лифшиц, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1238 № 93074 от 03.05.2012

0 | 0 | 1802 | 19.04.2024. 22:38:51

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []