Артур О Шонесси Музыка и Лунный Свет-1

Артур О’Шонесси Музыка и Лунный Свет - 1
(С  английского)

«Звук летит окрылённый,
Раскрывая в ночном молчанье
Окно,
В этот мир отдалённый,
Где любовь, лунный свет и звучанье
Одно.»
Шелли «К Джейн с гитарой»
(Перевод А.Сталь)*

Ах, Евхарис**, сокровище души,
Вы и в беде и в счастье хороши !
Я ж был не д’Арси с глупою ухмылкой
и не противный богатей сэр Джон,
и не глупец, из тех, что очень пылко
Вам льстили, обступив со всех сторон,
и не из тех, кто молча был влюблён
и грустно провожали Вас глазами,
когда ни встретят, а в ответ зевки,
насмешки и презрительное пламя.
Я ж был умён и не просил руки,
зато проник в душевные секреты.
Не с Ваших слов. Однажды пышный зал
в блестящий вечер лампами сиял.
Мне голову кружили волны света.
Я в беспокойном мареве шелков
в какой-то миг стал вовсе бестолков.
И вдруг среди угаснувшего гула
во всех глазах зарница промелькнула.
Вы, как опал, сверкнули, Евхарис,
начав свой ниспадавший экзерсис,
и Ваше фортепьяно в каждой ноте
звучало, будто это Вы поёте,
моля, рыдая, отлетая в путь
к своей серебряной мечте – вернуть
отчизну духа, вольного от плоти.
И я поэт, стеснённый у дверей,
узнал о Вашей страсти и заботе;
когда Вы смолкли, я ещё острей,
с тоской, постиг, как сладок эмпирей,
с тоской, лелеемой и мной и Вами.
Я вышел и весь день прожил мечтами.

Минула полночь. Дом не освещён
и полон тайн. Вдруг свет прорезал тени,
и стайки милых тоненьких княжён
и стройных дам из разных помещений
идут шажком до лестничных ступеней.
Ступеньки – мрамор. Роскошь, а не дом.
Экзотика – в сиянии ночном,
тенистом, неподвижном, голубом –
неощутимо растворялась в тёмных
свидетельствах любой из здешних комнат.
Тут встретились века, и старина
как будто в менуэт вовлечена
с уставшим духом стихшего приёма.
И дух тот розой замирает на полу.
А в тенях – смех, и горечь, и истома,
и лунный свет, на стенах и в углу,
лежит, струясь из окон и сквозь двери.
И в чарах света - лёгкие шажки,
и ароматы в тёплой атмосфере,
и слышатся сквозь тени шёпотки
о сердце, взволновавшемся здесь рядом,
нащупанном сквозь сумрак лунным взглядом.
И вот с лицом, охваченным мечтой,
вернулась Евхарис, моя богиня,
и ей сейчас похожим на пустыню
казался раззолоченный покой.
Сюда глядели с высей мирозданья
загадочное звёздное мерцанье
и мир чудес, волнующий сознанье.
и свет луны ласкался мягкой дланью.
Здесь смирно ждал, когда придёт момент
Её настроенный прекрасный инструмент.
Певучий – не убавишь, не прибавишь.
Отзывчивый проникновенный друг.
Она подсела и коснулась клавиш,
и вышел вздох, похожий на испуг,
в ответ второй, негромко и не вдруг.
Затем как будто море в отдаленье
всем нежным сердцем выдохнуло звук,
привет и анемонам и кораллам,
а вслед – волна янтарным покрывалом.
От синих островов мелодии сирен,
маня в мечтанья, брали в вечный плен.
И дух, воспламенев, вставал с колен.
Мелодии слагались из улыбок,
и Евхарис легко и без ошибок
живописала дивный мир мечты,
несла идеи редкой красоты,
преобразив их в нежные цветы.
с разбрызганным вокруг благоуханьем.
И преисполнившись очарованьем,
в волшебный восхищённый уголок
на зов арпеджо - будто шёпоток,
за счёт неясных связей и оказий,
вошёл творец божественных фантазий,
её любимец – ангельский Шопен,
бессмертный, как магическое пламя,
зовущий ринуться чудесными путями
на корабле грядущих перемен
в потоки музыки под лунными лучами.

В ночи светился золотом простор.
Топазовые звёзды им светили
Алмазный луч ловил среди озёр,
то там, то тут букеты водных лилий.
и лотосы мерцали при луне.
Цветы друг другу открывали души.
Сирены спали в домиках на суше
со вздохами и ахами во сне.
Но стала уже жёлтая протока
и круче берега с любого бока,
и храмы громоздятся в вышине,
сплошь мрамор, лестницы и перистили.
Вот голый тыл стены, он без окон.
Вот пальмы гнущая наклонная площадка.
Проплыли вдоль. В крутой проход вступили.
Янтарный плеск стучит со всех сторон
о строй колонн в аляповатом стиле.
Спокойствие. Внушительная кладка.
Заполнивший дыханье аромат,
И мысли Евхарис бегут назад.
Там дни текли и гладко и не гладко,
и, кроме слёз, иных бальзамов нет.
Душа взлетела выше дней и лет.

Здесь в сумерках, в величии прекрасном,
жрецы прождали долго и напрасно,
когда сюда явиться к ним должно
предсказанное кем-то уж давно
редчайшее блистательное диво –
воскресший дух, живущий вне времён.
О том с небес свидетельствуют живо –
для тех, что зорко смотрят в небосклон -
и зодиак и свиточный рулон.
Огромный свиток освещает пламя
курильниц перед высшими богами.
Гиганты берегут душевный мир
и погасили всякие звучанья.
В молельном месте – полное молчанье.
И ладан ни к чему. Сюда вознёс эфир
лишь юношу, объятого экстазом.
Он взмыл над миром, повторяя фразу,
что небо - ближе, чем земная твердь.
А синь небес – не просто так загадка,
а тайна, чьё рождение и смерть
вопросы несравнимого порядка.
И звёзды, если смотрятся вблизи
то ярче светятся не порознь, а в связи,
как летний сад с цветами всех нюансов,
и блеск росы, как жемчуг, на любом,
и соловьи дуреют от романсов,
и ночь, как ирис, в платье голубом.
Но вот в далёком неземном пространстве
возникла новая чудесная звезда,
неяркая, но в радужном убранстве.
Ища блаженства, в экстатичном трансе,
наш юноша отправился туда.
Он цвёл в сиянии, и вдруг, воочью
увидев Вас, дивился красоте
и в нимбе тайн и в радостной мечте
преобразился, вняв: «Сегодня ночью !»
Красавица сказала восхищённо:
«Сегодня ночью истекает срок,
и Феникс назовёт Агаву*** наречённой.
Распустится магический цветок.
Промчался век. Миг счастья недалёк.»

Как ясно прянул юношеский голос,
звенящий серебром ! И каждый жрец
из ждавших снизу, слыша это соло,
как эхо, повторил задорный образец.
И вняли все у каждого престола,
молящий люд, и агнец и птенец.
В пустынях вняли и в долине Нила.
В нём жёлтая вода заговорила,
и вниз нежнее глянули светила,
на краснорозовый порфир палаццо,
на пышность расцветающих садов,
на храмы и на зелень островов,
на сфинксов, отвечающих на стон,
который посылает им Мемнон
в тени зелёных лавров и акаций.

Вблизи Атласских гор укрылся сад.
Там меж цветов источники журчат.
Там лабиринт, приподнятый над сушей
на все века. И там витают души.
Душа с душой плывут в восторгах снов.
Там женственность и юность, сняв покров,
не вянут и не ведают запрета.
Их красота не прячется от света.

Десятки лет чаруемая сном,
смотря виденья в нём, рыдая в нём,
душа у Феникса, как в водоём,
погружена в мечту. А та – как лава.
Не выдумать подобного расплава.
Он сотню лет томился и мечтал.
Он ждёт, когда же расцветёт Агава
и запевает странный мадригал:

Сирая, бренная,
мыкалась Вселенная.
Хоть терпи, хоть сетуй -
не найти привета.
Для любви, для славы
не было предмета,
только ты, Агава –
чудная Агава !

Пусть звенит в гимне,
как мила ты мне.
Нильские рассветы,
травы кучерявы.
Ах ! Агава ! Где ты ?
В прелести расцвета
там приснилась ты мне,
Агава, ах, Агава !

Сердцем рад был я, любя,
сад устроить для тебя,
где сияет лунный свет,
молодой и бравый.
Здесь теперь сверкаешь ты.
Я ж твержу в пылу мечты,
будто это мой завет,
Агава, ах, Агава !

Счастье, что по свету
растерялось где-то,
всё отдам, собрав, - тебе,
Агава, ах, Агава.!
Пусть же в сказочнной судьбе,
посреди забав, к тебе.
мчат одни приветы,
милая Агава !

Редкостные клады
выдались наядам.
Каждое их место
было под доглядом.
Смёл я их насесты.
Отобрал забавы -
для тебя невеста,
нежная Агава !

Дева-муза - рядом !
С ней, следя за ладом
погрузись в поток,
Агава, ах, Агава !
Будешь будто с кладом.
Только в песнях прок..
Вот в чём мой зарок,
славная Агава !

В сердце страсть взыграла,
а душа в тоске,
вся затрепетала:
«Агава, ах, Агава !» –
ни в каком листке
счастья нет нимало –
жизнь на волоске.
Бедная Агава !

Тусклой вереницей
прочь стирайтесь лица;
ты ж испей всю славу,
Агава, ах, Агава !
Пусть мечта стремится
одолеть границы.
Диву нет заставы,
чудная Агава !


Arthur O’Shaughnessy Music and Moonlight –1

“A tone
Of some world far from ours,
Whose music and moonlight and feeling
Are one”.
Shelley (“To Jane”- “The Keen Stars Were Twinkling…”)*

Oh, lovely, prisoned soul of Eucharis !
I knew your sorrow and I felt your bliss.
I was not rich Sir John you used to hate,
Not stupid smiled d’Arcy, nor that loud
Intolerable fool whose empty prate
Enchanted all the girls, nor of their crowd,
Your hopeless speechless lovers, who has vowed
Unutterable nothing with their eyes
As often as you passed them: all I know
You hated, laughed, or yawned at I was wise,
And never wooed you; nay, indeed, although
I had the very secret of your soul,
I seldom spoke to you. One brilliant night,
When the great drawing-room was full of light,
And dizzy with the rustling of a whole
Sweet restless ocean of bright silk and gauze,
In an uncertain, half delirious pause,
While many an eye was suddenly over-brimmed
With softened lightning, that till than had dimmed
Never its glittering opal, - Eucharis,
You played. There was a faint subsiding hiss,
For silence, then your grand piano’s tone
Crew to a wonderful voice, became your own –
Spoke, prayed, sang, wept, and died away at last,
Far away in a silver dream that past
Back to your soul’s fair heaven; - and I alone,
A poet silent near the crowded door,
Had heard your soul and understood and known;
And as you ended, overcome once more
With sadness there was no accounting for –
A sadness known alike to me and you –
I went away, and dreamed the next day through.

‘Twas after midnight, and the house was dim
And full of mysteries; late, a costly glare
Guided the mazy steps of many a slim
And high-born beauty through the chambers fair,
And out to glittering corridor and stair,
Made marvelous with marbles luxuries
And rich exotic glowing motionless;
Now there were blue and shadow presences
Gliding impalpable in bluer gloom;
A myriad were the memories in each room
That met all noiselessly; the antique Past
A minuet was dancing with the last
Still faintly blushing spectre of the eve,
Whose perfumed rose lay dying on the floor:
Some shadows seemed to laugh, and some to grieve,
As the blue moonlight fell on them from door
And distant window; but a step once more
Disturbed unwontedly their silent spells,
And such a fragrant warmth the still air bore
As subtly to those jaded shadows tells
Of one with living thrilling heart a-nigh;
Then shadowy, half arrayed, with moonlit eye;
And face amazed in an unweary dream,
Pale Lady Eucharis came back alone,
And found that gold-hung, curtained room was grown
Again a wide sweet desert, where the gleam
Of vacillating stars might penetrate,
And the moon’s pallid taper finger played
With all the scarce-seen marvelries that stayed
In the strange fitful glimmer. There did wait
Her weird-toned sweet piano, open still,
Eloquent in the silence, with fair thrill
Living in every long-drawn golden chord
That reached far darkness and far mystery.
So she sat down, and touched the white keybord,
Drawing therefrom a wonderful faint sigh,
Whereto another fainter made reply;
And then it was as though some distant sea
Were opening all its soft heart tenderly
To coral flower and fair anemone,
And long sweet amber waves were passing by,
And siren’s songs were floating from blue isles
Where dreams may be for ever; and, at whiles
The music seemed to be all made of smiles,
Wide soft illuminations of the soul.
So Eucharis played on, until her whole
Unearthly dream-world came about her fair,
And every thought, transfigured, seemed some rare,
Ethereal flower, that did transform the air
With element of perfume exquisite.
Then, unto her, enchanted in that dim
Enchanted camber, - lured by the delight
Of some arpeggio’s murmur, or the slight
Immortal fantasy of some frail rhythm, -
There came the lovely spirit even of him
Whom all her soul loved – Chopin, magical,
Seraphic, enigmatic, deathless, - yea,
And took her on strange voyaging away
In a sweet silver bark over mystical
Melodious waves beneath the moon’s strange ray.

It was a golden, night-illuminated stream
That bore them on, where many a topaz star
Shot down some brilliant and unwonted beam,
And here and there great lakes of nenuphar
And lustrous lotos glimmered. And they passed
High gardens, where the freed souls of all flowers
Talked magically, and blue river bowers,
Where sirens slept and moaned; and all at last
the yellow flood grew narrow, and the shore,
Closing in steeply on them, more and more
Loomed with tremendous temples, marble massed
On marble, water-steps and peristyles,
And bare, sheer side of building windowless,
From whose high terrace stooped the pendant palms.
And then they entered long and winding aisles,
The amber water beating with soft stress
Slim lurid pillars, through whose long defiles
They floated; deepest luxuries and calms
Immeasurable and perfumes filled those ways;
Also lone memories of delicious days
No man hath written of fell there like balms
On eucharis, till pleasure came in tears,
And her soul lived above life’s days and years.

Lo ! now, the dusky splendours of a fine,
And priests long watching, watching long in vain,
For sweet coming of some thing foretold,
Some miracle believed in as of old,
Some momentary heaven, or exquisite
Rarest reflowering of the lifted soul.
The wonders of a dim roof overwrit
With mystic star-signs, like a mighty scroll,
Are darkened by vague incense clouds that roll.
Tremendous, rising from strange censers lit
With fragrant flames before grand gods, who sit
Moveless, gigantic, in the eternal peace
And silence of the soul for ever found.
And lo ! a place where praying hath no sound,
And incense fails – while ecstasies release
The overwrought spirit of one lovely youth
Alone, above the world. The sky, in truth,
Is nearer than shadow of the earth,
And the ethereal blue, inscrutable,
Is working there a mystery, that birth
And death were not akin to. Mutable,
The lurid, low, adjacent stars draw nigh,
And open splendidly as each floats by –
A glittering inner garden full of hues
And liquid singing, and great wealthy shower
Of perfumes, that descent ‘mid glowing dews,
Dyeing the night’s wide lifted azure flower;
And lo ! in the remote, unearthly space,
One new star, wonderful with pallid fire
And plumage like a rainbow. Then the place
Where that lone youth, with fir ecstasic face,
Lies fainting in the soul’s supreme desire,
Becometh full of radiance; the keen light
Of you far apparition strikes it fair,
And haloeth all its mysteries in rare
Intense transfigurement. And soon: “To-night”, -
That fair one singeth, rising glorified –
“To-night the hundred years of yearning cease;
The Phoenix hath the Aloe flower for bride:
To-night he cometh; and the soul hath peace,
And lovely consummation and release !”

Oh, what a melody his high voice made,
Floating down like clear silver ! and each priest
Waiting beneath, in magic garb arrayed,
Echoed the echo to his fellow-priest,
Till the last told it to each man who prayed,
And to the sacred bird and sacred beast,
And to the thirsting earth, and to the Nile,
Moaning down many a waveless, yellow mile.
Most sweet light fell upon each distant isle,
And on green granite and red porphyry,
On all the temples and the terraces,
On all the gardens and the palaces;
And avenues of sphinxes made reply
Of rich Memnonic music, rosily
Glowing beneath the green acacia-trees.

Beyond the desert and the Atlas Mountains
There is a garden full of flowers and fountains,
An unknown labyrinth, for ever lifted
Out the world: there, soul by soul hath drifted
On buoyant, mystic tides of rapturous dreaming;
And youth and women lie there, lovely seeming,
In rich exuberant posture, their eyes shaded
By some pale bloom, they beauty nothing faded
Through untold decades of enchanted sleeping,
Lulled be some sweet illusion which the weeping
Of those enchanted waters still is keeping
Dreamy accordance with. And there, high glowing,
Exalted above every creature’s knowing,
Rapt and unfaltering for a hundred years,
The Phoenix watches for the Aloe’s blowing,
Singing strange songs until the Aloe hears.

Desolate, dreary
The world was, and weary
The soul was of sighing
With no replying,
With no love to hallow
Lone living and dying,
Till it dreamed of thee, Aloe –
Beautiful Aloe !

Then the soul bore thee
Where dreams might adore thee,
Past island and bower
And amber Nile-shallow:
Aloe, my flower
One living hour
I shall live for thee –
Aloe, my Aloe !

Aloe, I made thee
A garden to shade thee,
Where moonlight is falling,
Pale, soothful, and sallow;
And there, with the gleam of thee,
I in my dream of thee,
Yearn for thee, calling
Aloe, my Aloe !

All the rare blisses
The lost world misses,
Such have I found for thee,
Aloe, my Aloe !
Sweet sight and sound for thee,
All lying bound for thee,
Wait my soul’s kisses/
Beautiful Aloe !

All the strange riches
That green sea-witches
Bury and hide
In coral niches,
I have gleaned them from tide
And cavern and shallow,
To be for my bride,
Beautiful Aloe !

A soul of a maiden
With music laden
Shall serve thee and bring thee,
Aloe, my Aloe !
Each treasure of Aden,
Each perfect thing to thee,
Whereof I sing to thee,
Beautiful Aloe !

The soul is turning
To unearthly yearning,
The heart is burning,
Aloe, my Aloe !
With love whose learning
Leaves no glad returning,
Wert thou beyond earning –
Beautiful Aloe !

Fade away faces
In life’s past places;
Stay for me only
Aloe, my aloe !
Wonder that graces
The rare dream spaces
Where the soul walks lonely –
Beautiful Aloe !

Примечания переводчика:
*Эпиграф из Шелли в переводе Р.Митина:
«Песня звонкая льётся легко,
Снова пой, в твоём голосе слышен
Настрой
Того мира, там далеко,
Где луч лунный и чувства мелодией дышат
Одной».
Шелли «К Джейн»
**Имя героини Eucharis – Евхарис, Юкэрис –
совпадает с именем нимфы с острова Огигия, подруги нимфы Калипсо, из книги Франсуа Фенелона «Приключения Телемака». В античной мифологии такая нимфа не упомянута. В «Тилемахиде» В.К.Тредиаковского она названа Евхаритой.
***В исходном тексте невестой Феникса назван цветок алоэ (столетник). По нескольким соображениям, вместо алоэ, в переводе избрана агава.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 57178 от 26.11.2007

0 | 2 | 2659 | 19.04.2024. 14:34:55

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []