Туманов (5)

Бухта Диамид. Март 1949 г.


5.

– Землю-мать, нерадивое племя,
Ласкай!
Нож бульдозера – в горло, о темя –
Лязг кайл!

Мать упрашивать за Христа ради –
Старо!
Чтоб наутро зияло, как кратер,
Нутро!

И из черепа в небо рассветный,
Что воск,
Серо-розовый, мертвенно-бледный
Тёк мозг!

Видишь, хмарью свинец покатился
Под Трон –
Чтоб на каждую харю отлился
Патрон!

Что ж ты, гад, раскорячился, падаль, работай, гнида!
Мне плевать, коль к чертям развалилась твоя
хламида!
Ты зачем, раздолбай, на спине замусолил
номер?
Десять суток кондея, скотина!! Считай, что помер!


Куманёк драл лужёное спиртом
Хайло.
Затупилось калёным гранитом
Кайло.

Нагружают камней на носилки:
– Таскай!
Для того ль не растрачены силы?
Тоска.

Десять тысяч – сошедших рабами
С галер –
Роют в камне кирками, зубами
Карьер.

Ударяют о гору, как море
О брег.
И солирует в мысленном хоре –
Побег!

Прилипает к спине закопчённая телогрейка,
А из лагеря вьётся на запад одно-
колейка.
Далеко ли по ней удерёшь? Не отбить ли
поезд?
Между сопок и скал – ходу нет, там снежище в пояс!


Колют зеки каменья ломами –
Хрясть! Хрясть!
Месят зеки ногами и лбами
Грязь, грязь.

Тащат в лёгкие с хрустом, до рвоты –
Пыль-взвесь.
Там охранник прикладом с кого-то
Сбил спесь.

Он – не промах, пусть вёдрами водку
Пил здесь.
Кто-то бросил носилки – и в горку...
– П...

Отрывает от сердца аорту
Боль. Боль!
Зеков строят в немую когорту –
И – в бой.

По края чаши памяти – горькой, бездонной – помни,
Как земная душа из распада каме-
ноломни
Рассыпaлась сквозь звёздное сито, покинув
тело,
Проедала глаза и песком на зубах хрустела!


Только скованным быть с Диамидом –
Не век!
В мозг уложена мысль динамитом:
Побег!

Пласт в мозгу приподнят, искорёжен,
Изрыт:
Случай выпадет. Случай возможен,
И – взрыв!

Пялюсь, словно ища день вчерашний,
Во мрак:
Над карьером торчит двухэтажный
Барак.

Это вольное душу-то тешит
Жильё,
Где во двор вышла женщина – вешать
Бельё...

– Что ты, гад, раскорячился, падаль, работай, гнида! –
Нет, не век мне кромсать камни красные Диамида.
А из лагеря вьётся на запад одно-
колейка...
– Десять суток кондея, и ты – всё одно –
калека!



Тая

Ташка мыла, стирала, пол мела,
Да нема была, хоть не сроду.
И жила здесь, сколь жизни помнила –
Значит, с сорок шестого году.

До той самой поры-то в памяти –
То ли снег порошит крупою,
То ли поле в ноябрьской наледи
С неприметной на нём тропою.

А откуда, куда дороженька –
Нынче ведает только Боженька.


И случается, будто, в самую
Беспроглядную темень-полнощь
Голосок Таю кличет мамою
И тихонько зовёт на помощь.

И дорожка бежит до проруби,
До разломанного ледочка.
Вдруг – охватит сердечко оторопь,
И исчезнет трёхлетка-дочка

В давней лютой ноябрьской замяти...
А наутро – ни сна, ни памяти.


Да и знать-то об том ей незачем.
Пусть живёт – душа в душу – с мужем...
То бишь ходит за ним, за немощным,
Потому что с войны – контужен.

Да не муж он ей. Просто – ладили,
На двоих деля тягость быта.
Раньше жили они во Владике,
Только то для неё – сокрыто.

И из прошлого – ничегошеньки,
Кроме колкой крупы-порошеньки.


Меж двух сопушек – в тонкой просини –
Полумесяца чёлка-проседь.
Вышла Ташка – развесить простыни,
В хрустком воздухе проморозить.

В предрассветном дыму над бухтою –
Высь текла-лилась, зеленела.
За горой – громыхая-ухая –
Рать лихая бралась за дело.

В свете блёклом тропинка торится,
По тропинке – плетётся троица.


Тот, в тулупе, с ружьём – начальничек.
Двое прочих – лихие люди.
На чернявом – распахнут ватничек,
Знать, распарился... быть простуде.

Их, лихих, навезли теплушками –
Прозябать – до поры, до сроку.
Тая байки про то не слушала:
Ей от слухов – не много проку.

С моря – дружная зорька брызнула.
Ташка жизнь узнавала сызнова...



***

Тащит утро восход, словно нехотя, волоком,
Будто на эшафот – полумёртвую жертву,
Над карьерным, гранитным, спрессованным облаком –
К ненасытному, вздорному, жирному жерлу;

Замедляя шаги, пену туч скучив ворохом
У прибрежного льда, что растает нескоро;
Пахнет в воздухе выжженным, стреляным порохом –
На заре воплощённого в смерть приговора;

Заметая следы рыхлым мартовским крошевом,
Чтобы день не сыскал прах казнённого солнца;
Вычерняя барак с чердаком перекошенным,
Закопавшийся в снег – по слепые оконца.

Над барханом сугроба – горбами верблюжьими –
Крыш сараев складских индевеют покаты.
И шагаем мы увальнями неуклюжими –
Двое: Пашка да я – по кайла да лопаты.

Это утро – судьба наша
                                              – мыслю –
                                                                    прослышь, Павло!
Вертухай проморгает – на вышке-верхушке,
А Лужёную Глотку, крикушу паршивого,
Что нас держит на нервно трясущейся мушке,

Я отправлю к чертям – кулаком в переносицу!
Просто – правым прямым, чтобы дурь охладела!
До барака – сто метров – взгляд пулей проносится.
Добежим до угла – это, Паша, полдела!

Вот же бросило в жар! Распахнул куцый ватничек,
Распрямился стальною искусной пружиной.
Среагировал верно прожжённый охранничек,
Обложив забубённой меня матерщиной...



Вздёрнул клюв ППШ. Левой – резче – р-раз!
Бьёт калёная стать о пальцы!
Паре косо проросших на роже глаз –
Полсекунды осталось пялиться!

Чёрный ствол на себя! Правой – встречным – два!
На земле Полтора-Иванов –
Заруби на рогу, чёрт: тебе едва ль
Повстречается впредь Туманов!

Дёру, Паша! Как через плетни – в поля –
Пацанами! На три-четыре!
Ты ли в детстве медовые штрифеля
Из колхозных садов не тырил?

Здесь такие же, в сущности, сторожа.
Может – злее. И бьют – больнее.
И в пылу полупьяного куража –
В нас шмаляют из трёхлинеек.

В ста шагах – накренившийся сруб-барак,
В полутысяче – чернь подлеска.
Пашка! Вышки очнулись!! В тайгу! В овраг,
За которым лежит железка!

Пусть петляет она – хоть из ада в ад,
Всё же – выдернет нас из пасти
Диамида! Сегодня – не их расклад!
Козырь – им несподручной масти!

Напролом! Напрямки... Только вышло – вкривь,
Как трусила тропа – изгибом.
Обомлевшая женщина – в бег да в крик:
Павел выплюнул мозг и сгинул.

Понеслась автоматная молотьба
Беспорядочно, ошалело.
Но, свернувшись колечком, моя судьба –
В непролазном снегу ржавела.

Прошмыгнула гадюкой колючка-сеть,
Рвя подошвы и жаждя крови,
Сбила с ног. И, на метр промахнувшись, смерть
Зашипела свинцом в сугробе.

И утих – будто в проруби канул – крик,
И отсыпались пули – градом,
И заслышался хрип да снежища скрип,
Заглушивший восход. Прикладом.



Не блажила – от сердца боль гнала,
Да не к дому, к мосткам бежала.
Всё до капельки Ташка помнила
И... дочурку к груди прижала.

Зашептала, запела Таюшка,
Опустилася на коленки –
На окрашенный снег нетающий
У промёрзшей барачной стенки.

– Баю, пташка моя, соловушка...
Да из уст – алой ниткой – кровушка...



То ли канул-пропал в жерло облака рваного,
Оступился ль в раю, как на краешке крыши.
Звёзды ринулись вверх, и рождался я заново
В мутно-розовой, вдрызг пересоленной жиже.

Мне сегодня воздали по совести ль почести –
Животы надорвав, на морозе вспотели.
И в начало нескучной неписанной повести
Положили эпиграфом шрамы на теле.

И прохлопали, как – осветив бездну бедствия –
Вспыхнул в море маяк, белый символ начала
Непривычного, долгого, мерного шествия
К сокровенной мечте!
                                            ...неизвестным причалам...

Александр Питиримов, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 47840 от 29.09.2006

0 | 7 | 3110 | 19.04.2024. 02:58:59

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []