Книга живых. Даниил Хармс

Эпизод сорок седьмой,

об истерике и панике Данилы Ивановича по поводу засилья персонажей книг в Новом мире, 

о старухе без глаз и часах без стрелок, о структуре романа, кедах с крылышками, 

а также о неудачной попытке суицида, который невозможен в Новом мире

А вчера Хармс прифантасмагорился.
  Неспокойный, дёрганый.
  "Сергиен, – говорит он, двигаясь как шарнирная кукла. – Слышал, ты роман завершаешь. Дай почитать".
  "Даниил Иваныч, я ведь неоконченное-то читать не даю, ты же знаешь…"
  Он огорчился: "Знал, что не дашь. Даже мне. На всякий случай спросил".
  Он чуть-чуть помолчал.
  "А я роман не могу осилить. Ухтомского и Бахтина до дыр зачитал. Всё пытаюсь хронотоп в голове уложить".
  Я улыбаюсь: "Не укладывается? Странно, голова вроде большая".
  Он смотрит исподлобья: "Вчера с Эйнштейном советовался. Говорит: пространство и время едины. И времени вообще нету, якобы. Или что-то в этом роде, не помню. Потом летал к Хокингу в Нью-Йорк. Он в Центральном парке бегал. Я рядом пристроился, пробежал с ним миль двадцать наверное. Он примерно то же сказал, что Альберт Германыч. Посложней просто как-то. В общем, не понимаю я, с какого боку ещё к роману идти. И к течению времени".
  "Как не понимаешь? Я недавно "Старуху" твою читал. У тебя там чётко всё, с часами без стрелок".
  Он улыбнулся: "Думаешь?.."
  "Уверен. А насчет романа… Ты малой формы мастер. Зачем тебе роман? Плюнь. И раза три".
  Он кивает: "Даже со "Старухой" намучился. Объёмище для меня. Единственное, что я чётко понял: время – не линия и не точки, а живые и неизгладимые из бытия события, отрезки…"
  Сказал непонятно и задумался. И помрачнел. А меня вдруг охватило неизъяснимое волнение. На грани предвидения.  
  Хармс медленно поднял лобастую голову и посмотрел на меня пронзительными голубыми глазами.
  "Вчера переводил через движущуюся дорогу бабульку какую-то. А уж когда перевёл, точней по воздуху перенёс, – у меня кеды-гермески с собой были, с крылышками… Греки новую модель выпустили, фул-автомат, на мысленном управлении… Короче, перенёс я её, старуху-то. А до этого ей в лицо не глядел. А тут она вдруг костлявой старческой лапой, как будто клешнёй, мне в руку вцепляется и смотрит на меня пустыми глазницами, чёрными и бездонными".
  У меня мурашки побежали по коже.
  "О Господи…"
  Он энергично кивает, а глаза бешеные.
  "Смотрит на меня вот так, бездною, и шепчет зловеще: "Времени уже не будет, мил человечек. Вот так-то. Не будет”. Захохотала звонко и растворилась в утреннем тонком тумане. Ну, то есть, не растворилась, а как будто скачками перемещаясь, ушла. Мерцая как голограмма. Как девочка из американской версии "Звонка". Но она же не голограмма была! У меня синяки от её пальцев остались!"
  Он показал.   Синяки были всамделишные, как будто от пальцев.
  Хармс зашептал жарко, безумно: "Я чуть не обделался, Серёга! Клянусь, я едва не обделался!"
  Я поморщился.
  Он вздохнул и сник: "Понимаю, противно. Но я правду рассказываю. Как было. Вот скажи, Сергуня, к чему это? И что это за на хрен такое? Старуха-то – моя была, из повести! Понимаешь?! И перед тем как сбежать, она мне часы без стрелок в нос сунула!"
  В этот раз замолчал он надолго. Минут на осьмнадцать. Я уж подумал было, что он успокоился.
  Над нами летала кукушка. Видно, тоже заметила ступор Хармса, вернулась в часы и мягко начала куковать, опровергая теории об отсутствии времени.
  Хармс очнулся, порывисто-пунктирно полувздохнул-полувсхлипнул и почти фальцетом истерически прокричал: "У нас теперь что, персонажи будут повсюду разгуливать?! Ладно Пушкины с Гоголями! Они уже практически не персонажи. Подробные и умные пародии. Толстой, Достоевский… Они хоть и воскресшие, но всё ж люди. Великие, между прочим. А эти-то кто? Куклы выдуманные! Они собой заполнят весь мир? А нас куда? Может, в книжки?.."
  И смотрит на меня в ожидании.
  Я молчу. У меня в голове тоже клубится. И клубы́ эти – не облачка пушистые, а тучи грозно-свинцовые. Конечно, я вспомнил слова Твена, точней, Теслы – о том, что мы все скоро уйдём на страницы своих же книг.
  Наконец я понял, что молчание затянулось.
  "Всё верно, Данила Иваныч, необъяснимое началось. И есть какая-то угроза. Но пока непонятно какая. Совет уже над этим работает. Думаю, катастроф не допустит. Да и невозможно это всё. Какие к чертям персонажи заполнят мир? Что за нах? Морок и чьи-то злые шутки скорее всего. Как в армии говорили: чтобы служба мёдом не казалась. Трэш, идиотизм. Ты же слышал про письма Пушкину и Лермонтову, якобы из Аида? Всё ведь выяснилось… Ад тут совсем ни при чём…"
  Хармс с досадой махнул рукой.
  "Выяснилось!.. Что там могло выясниться? Не писали наши кретины этих писем, чужую вину на себя взяли. Не знаю уж почему. Но кто-то же их написал, эти письма. И с какою-то целью. Говорю тебе, назревает беда небывалая! Что-то в мире стряслось, чего мы не знаем. Ты на меня как на сумасшедшего-то не смотри!.. Думаешь, безумный Данька к тебе зарулил?.." – жутким шёпотом прошипел он и вперился в меня как безумный. – А в Совете только и могут констатировать, что происходящее нелогично, не связано… Побывал я на закрытом заседании, мышкой-норушкою обернулся. Жалкое зрелище этот Совет!.."
  Он не закончил, я перебил: "Связь есть! Персонажи. Ты же сам только сказал".
  Хармс утробно рычит: "Персонажи разных авторов, не похожие друг на друга! Не пойми что, Серёжа. У меня в панике все. Введенский, Заболоцкий, Вагинов, Заяицкий, Кржижановский. К нему, кстати, барон Мюнхгаузен ночью стучался в окно. Причём, не просто Мюнхгаузен, а малоприятный мультипликационный персонаж, пожилой и необаятельный. Сигизмунд не открыл, испугался. Но до сих пор не верит, считает, что марафетовый глюк. Добычин настолько впал в отчаяние, что попытался утопиться в Неве. Неудачно, естественно. Уж не знаю, кого из своих видел он или ждёт, но что-то у него, похоже, такое написано, чего мы ещё не читали… Ей-богу, как у Лема в "Солярисе"! Только тут не мороки совести приходят, а персонажи. Причём, во плоти!.. Майринк вообще что-то фантасмагорическое рассказывает…"
  Хармс замолчал, потупился, потом голову поднял и опять на меня посмотрел. Мне показалось, с каким-то подозрением.
  "Серёжа, если что знаешь, скажи, не скрывай… Лучше, как у Горького, – правда…" – сказал Хармс с тихим отчаянием.  
  Я качнул головой: "Не больше твоего я знаю. И встревожен не меньше".
  Он очень тяжко вздохнул.
  "И Маршак мне не верит, и даже Маринка. Жена называется…"
  Хармс надолго умолк, что-то неслышно бормоча пересохшими губами. Постепенно речь его стала более внятной. И я услышал…
  "Опомнитесь – поздно будет… И меня тогда вспомните все…"
  Он как-то скукожился весь, посмотрел на меня снизу вверх, злобно хихикнул полным дурачком, осклабился жутко, ринулся к окну, и ласточкой в него выпрыгнул.
  Я инстинктивно к подоконнику бросился.
  Выглянул осторожно.
  Хармс лежал на мостовой лицом вниз, в обрамлении осенней листвы.  
  Две секунды спустя он поднялся и, отряхивая штаны и жутко матерясь и плюясь на все четыре стороны света, пошёл прочь по переулку. Последнее что я услышал, было звонкое: "Свинский мир! Нельзя ничего! Кель конфуз!"
  Я вздохнул и пошёл в кабинет работать. А что ещё мне оставалось? Как Даня, в истерике заходиться во время обострений осенних? Да, я тоже предчувствую и даже почти знаю, что грядёт какой-то геволт. Но враг, кто бы он ни был, – коварен, и его планы не вычислить до тех пор, пока он не ударит.
  "Надо быть спокойным и упрямым…" повторял я, пока настраивался на работу. Но так и не настроился. И поехал пить с Веничкой.

Сергей Буртяк, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1666 № 128580 от 19.07.2017

4 | 13 | 1208 | 19.04.2024. 21:14:29

Произведение оценили (+): ["Вячеслав Егиазаров", "О. Бедный-Горький", "Юрий Лифшиц"]

Произведение оценили (-): []