Так я меж вами живу...

Сегодня, 8 октября, исполняется 130 лет со дня рождения
украинского поэта Владимира Свидзинского.

Публикую здесь отрывок из предисловия к книге моих переводов его стихов на русский язык и несколько стихотворений В.Свидзинского разных лет.






О поэте Владимире Свидзинском


Над тенетами жизни моя душа,
огненная птица, летящая в бесконечности…

Шри Чинмой



Владимир Свидзинский - редкостный поэт. Лучше сказать, уникальный. Поэт, который воистину «засветился сам от себя.» И это ощутит каждый человек, способный чувствовать поэзию, прочитав его стихи, казалось бы, навсегда потерянные после жестокого уничтожения автора, стихи не приходившие к читателям более шестидесяти долгих лет.
Родился Владимир Свидзинский в семье священника, в священническом на протяжении ряда поколений роду на Подолье в 1885 году. Закончил духовную семинарию, в дальнейшем получил ещё два высших образования - в Киевском коммерческом институте и в Каменец-Подольском университете на историко-филологическом факультете. В 1916-1918 был на фронтах Первой мировой. При новом режиме работал архивариусом и вел научную работу, обучаясь в аспирантуре, публикуя научные статьи, там же в Каменце-Подольском вплоть до 1925 года.
С 1925-го и вплоть до трагической гибели в 1941 году местом его обитания, средой и антисредой его творчества, его трудов ради скудного хлеба насущного на непрерывно сменяющихся редакторских должностях был столичный тогда Харьков.
При жизни поэт издал три книги стихотворений: «Лирические стихи» (1922, Каменец-Подольский), «Вересень»(1927, Харьков), «Стихи»(1940, Львов). Эти сборники, разумеется, сразу же были объявлены официозной критикой совершенно не нужными пролетариату и чуждыми по всем признакам стране великих строек. Вневременная интонация лирики Свидзинского совершенно не вписывалась в барабанный треск почти всего, что выходило тогда из-под пера верноподданных литераторов. По определению профессора Юрия Лавриненко, составителя антологии «Расстрелянное возрождение», если годы до 27-го были для Свидзинского годами относительного молчания, то время после 27-го стало уже временем абсолютного молчания. Хотя именно в последние годы жизни внутренняя творческая работа поэта была особенно интенсивной.
Много и продуктивно переводил Свидзинский на украинский классику мировой поэзии с древнегреческого, латинского, древнерусского (Аристофан, Овидий, Гесиод, «Слово о полку Игореве»), переводил с французского, испанского, польского, грузинского и армянского языков.
Осенью 1941 года, когда немецкие войска приближались к Харькову, НКВД судорожно бросало в свои тюремные подвалы ещё не эвакуированных жителей города, и в первую очередь, людей из среды украинской интеллигенции. Дочь Свидзинского Мирослава, которую он растил один после смерти жены от тифа в дни Голодомора в 1933 году, всячески оттягивала отъезд из Харькова. Причина была серьёзной - Мирослава, влюбленная в местного учителя, никак не хотела с ним расставаться. У отца уже был эвакуационный талон в Актюбинск, а дочь такую бумагу всё ещё не получила. В конце сентября 1941 поэт Владимир Свидзинский был арестован – «чёрный ворон» чекистов среди бела дня увёз его из съёмного домишки на улице Лютовской на окраинной Новосёловке.
Вместе с другими обречёнными арестантами конвой погнал его 15 ноября на восток от Харькова. Скорее всего, ещё при выходе из города конвоирам от властных упырей НКВД поступила команда всех «ликвидироват»ь. Знающие люди говорили мне, что это называлось в те дни эвакуацией «по первой категории». Официально тогда, объявили о угрозе окружения немцами. В селе Непокрытое Волчанского района под Харьковом, неподалёку от известного исторического раскопа Салтов, четыре сотни арестованных затолкали в заброшенный деревянный коровник, заперли двери и, облив стены бензином, подожгли с четырёх сторон. Всех запертых в строении людей заживо сожгли.
То был день 18 октября 1941 года - страшный, но такой обыкновенный в своей подлости и жестокости, на фоне всего происходившего в последние десятилетия на Украине. Вся страна тогда была одной сплошной улицей Лютовской, или точнее, одной бесчеловечной Лютовской державой. И каждый без исключения из миллионов украинцев подлежал, рано или поздно, так или иначе, обработке «по первой категории».
Казалось, что большая часть неопубликованных стихотворений Свидзинского, подготовленных им в виде двух больших рукописей перед самой войной, навсегда утрачены. Однако небольшой круг людей, ясно видевших во Владимире Свидзинском поэта мирового масштаба (М.Свидзинская, А.Чернышов, Э.Соловей, О.Веретенченко, Я.Славутич), сумели сохранить и вернуть читателям его поэзию.
В 2004 году, вслед за рядом локальных изданий 61-го, 75-го, 86-го годов, в Киеве, в издательстве «Критика», вышел большой двухтомник Владимира Свидзинского «Твори»(«Произведения»), подготовленный Элеонорой Соловей. Это издание позволяет сегодня по достоинству оценить творческий масштаб поэта, неповторимую индивидуальность и светоносность его лирического мира.
В своё время к более пристальному прочтению Владимира Свидзинского меня подтолкнули две строки его стихотворения «У гробі сонце. Дерево замовкло…», подсказанные цитатой из статьи о нём другого страстотерпца, харьковчанина Васыля Борового.
Хорошо зная поэта и катаржанина, человека редкого мужества, Васыля Борового и лишь немного разминувшись во времени с Владимиром Свидзинским, я держу их сегодня обоих возле самого сердца и с искренней благодарностью обращаюсь к ним в строках своей книги «Свет безымянный»:


* * *


Памяти В.Свидзинского
и В.Борового


«Стихи меня спасали в лагерях,
в пропащих чёрных шахтах Кайеркана.-
сказал почти столетний патриарх
с застенчивой улыбкой мальчугана -
Стихи меня сквозь сто смертей вели,
они и светлокосой мамы мова
спасли мне душу на краю земли,
у злого океана Ледяного...»
Так говорил мне старый человек,
что, вопреки всем замыслам паучьим,

прошёл сквозь непролазный хищный век,
оставшись ясноглазым и певучим.
Он выжил сам. И дал мне знак о том,
кого сожгли чекисты в сорок первом, -
о подолянском Рильке золотом,
о тайном брате лотосам и перлам.
И я их, двух, с любовью в сердце взял
как суть той жизни, что меж злом и ложью,
сквозь весь свой мусор, срам, базар-вокзал.
способна в высший прорасти астрал
и высветить сполна подобье Божье...


Воистину, как произнесено было когда-то о Гёльдерлине, и о поэте Владимире Свидзинском можно сказать, что его «породили испытания и поцеловала речь». И в контексте длящейся ещё и по сей день беспощадной истории его родины, его Украины, эти испытания наполняются и отсвечивают особым трагизмом. А этот «поцелуй речи» в стихах подолянского Орфея и слобожанского великомученника ощущается сегодня особенно солнечным и животворным.



Сергей Шелковый






Владимир Свидзинский

(1885 - 1941)




* * *


Усталый, спелый, на холмы склонившись,
День спал и спал.
Казалось, никогда
Не проплывут глубины голубые
Над нивами. Ленивый, беззаботный,
И я прилёг, отдавшись власти сна.
Проснулся – день мой полноцветный, где ты?
Мгла тонкая с востока протянулась.
Двумя крылами обнимая поле.
В могиле солнце. Дерево замолкло,
И, пойманные в чашечках тюльпанов
Холодной мглою, занемели пчёлы,
Что славили так звонко дня рожденье.

1929





* * *


Ударил дождь и покачнул
Покой полуденного хмеля,
Цветной горошек распахнул
Глаза, и бабочки взлетели.

Где ж ты? Твоих напевов звук
Дождь заглушил нетерпеливо.
Смотрю я: затуманен луг,
И ты бежишь ко мне счастливо.

И нет ни неба, ни земли,
И блещет нить в узоре вохком.
Ты, как яичко, в платье лёгком
Белеешь на лугу вдали.

Вот добежала – ливень стих.
Тебя целую и вдыхаю
От плеч обрызганных твоих
Небесный тёплый запах мая.




* * *


Как хочется уйти мне от себя,
От всех воспоминаний и желаний...
На берегу морском находят дети
Сияющие камешки – вдруг я
Найду себе другой характер где-то
И стану новым – беззаботным, властным,
Вальяжным и уверенным в себе.
Или купаться буду – и к ноге
Щербатая горошинка прибьётся.
Я проглочу её и стану враз
В посёлке южном рыбаком. И буду
Грести на лодке, невода плести
И часто ночевать на тёплом море.
И плыть домой, как только в гривы туч
Вплетутся розовеющие пряди.
Потом на кухне, у стола присев,
Смотреть, как мать умело чистит рыбу,
Как чешуя, вспорхнув из-под ножа,
Ей к пальчикам шершавым прилипает.





Угольщик


Распродал чёрный уголь, сам весь чёрный,
Поужинал, купив вина и хлеба,
Да и на воз дощатый свой склонился.
А конь его, неспешно оглядевшись,
Бурьян пожухлый стал щипать губами

Поедет в полночь. Не близка дорога.
Низины и в тумане камыши,
А вслед – холмов бело-песчаных рёбра.
Сквозь даль молочный запах конопли.
И ночь, и одиночество – протяжны.

К рассвету переедет через дамбу
И всколыхнёт под ветками проулка
Стоячее и душное тепло.
И тихо фыркнет конь, засовы грюкнут,
И вспыхнет от порога: «Это ты?»

1928




* * *


Марийкою и Стефцею их звали,
Как островок горошка голубого
На поле жита, так они цвели,
Свои девичьи овевая дни
Красой печальных песен Украины.
И вот я вновь в своём родном селе.
Село моё, что сделалось с тобою?
Померкло ты, завяло, потемнело.
Лежишь у яра, и осенний лист
Тебя, как гриб забытый, засыпает.
Марийки нету. Синева очей
И нежность её юного чела
Затенены косынкою простою,
И быстрота упругих крепких рук –
Погасло всё, засыпалось землёю.
А Стефцю видел я. Совсем бледна,
Бессильно у груди дитя держала
И говорила: «Гляньте на него -
Оно краснеет, будто та калина.
Неужто так ему Господь даёт?
Ведь это ж, послезавтра будет месяц,
Как в доме нет и малой корки хлеба».
Заплакала, к ребёнку наклоняясь.




* * *


Снилось мне –
Сердце моё стало,
Пришли люди –
Душистым дымом окурили,
золотой сеткой оплели.
А потом прилетел быстрый чернокрыл,
Тело моё взял
И в своё жилище унёс,
А его жилище острые горы,
Глубокие провалы, тёмные пороги.
Там-то он сел –
Закричал:
«Хоть какой ты ни был
Пылкий и отважный –
Всему миру под стать!
А теперь ты мой.
Могучие руки поотрываю,
Охотничьи очи повыпиваю,
Ибо мой же ты, мой!»
И отозвались горы – твой!
Глубокие провалы – твой!
Тёмные пороги – твой!

1926





* * *


Спало всё. И месяц-свет погас.
Лишь мерцала тихо звёзд канва.
Снились мне в таинственный тот час
Непорочной ясности слова.

Пахло слово, как трава бурьян,
А второе – яблоком в саду.
И одно звучало, как орган,
А второе кликало дуду.

И от удивленья я затих,
Как легко приходит радость слов.
Был бы в поле я средь колосков,
Дал бы имя каждому из них.

1937





* * *


Был я и в южном краю, где шумит эвкалипт серебристый,
Плеск виноцветного моря меня обнимал,
Мрак полуночных лесов наполнял меня сладкою грустью,
Видел я в синей дали абрисы снежных вершин,
Но не нашёл я милей, чем отечество, края:
Небо моей Украины – радость нетленным очам.






В школу


Плоское и тёмное в туман
Поплыло неспешно по реке.
Замерли и стены на песке.
И корявых улиц вражий стан.

Кони сонно хрупают овёс,
Змей зарю на взлёте пересёк.
Мать в испуге: «Жив ли, не замёрз,
Мой сынок?»

Будет грустно. Будут дни длинны.
Тёмный змей, да ты смешон чуток:
Где-то, посреди чужой страны,
Сказочный твой теремок





Тёмная


Старая, старенькая,
Босые, потресканные ноги,
В одной руке клюка.
В другой лукошко.
Прислонилась лицом к церковной стене
И словно замерла.
Тёмная. Ни синего неба,
Ни свежей листвы не видит.
Обняв её прохладною тенью,
Шепчет над ней душистая липа.
Жара. Полдень гомонит, щебечет, поёт...
В саду над верхушками деревьев
Пронзительно каркают вороны.
Сладко пахнут акации белые.
Пошла...
Я знаю её бедное жилище:
Длинное, узкое подворье.
Развалюха-дом в глубине,
А с краю дома – её мазанка.
крыша прогнила, погнулись стены,
Скоро повалится совсем...
Как пахнут акации белые!.




* * *


Настанет день мой печальный -
Отлечу, оторвусь от живого костра,
Что так высоко взметнул,
Так расцветил чудесно
Свой певчий, порывистый огонь.
И погаснешь для меня
Ты, страстный мир,
Ненаглядный мир,
Бурливый, пьянящий.
Не буду как лист древесный,
Ни как травинка, лишённая слова,
А буду как сонный гранит
Над гомоном вод неуёмных.
Замкнусь в молчании тяжком,
Сольюсь с невыразимой мыслью
В огромном всём...
Буду как сонный гранит.




* * *


О. С-кому


Мы в ночь вошли. Заря не светит нам.
Наш день умолк. И, двери отворя,
Склоняется над нами смерть. А там,
С востока, снова светится заря.

Пусть те рассветы молодым горят,
Как прежде нам. А мы – добыча тьмы.
И вспомним на прощание, мой брат,
Как золотились мы.




* * *


Ещё цветок огнистый, осень
качает сломанным стеблем,
Ещё не разорвало ветром
Влажного тепла.
И руки у тебя ещё теплы,
Когда мы сходимся под вечер
И шершавый осокорь
Ржаво над нами скрипит.

1928




* * *


Уже ни словом, ни песней, ни блеском глаз не увлеку
Юного сердца. Но есть у меня доня, мой росток нежный,
Будет любить меня и вечернего. Буду ей милым
Даже тогда, когда затихну под глыбами смертной ночи.

1932






* * *


Так я меж вами живу, одинок в своих тайных раздумьях.
Словно тот клён, что на торжище вырос случайно.
Почками ль снова обмётан, листву ли роняет кроваво,
В шуме толпы хлопотливой никто его не замечает.

1924





* * *


Где-то дождь идёт –
Не смолкают голоса кукушек.
Снова ли мальчик я?
Так хочу дотянуться рукой до гнезда.
Где молния лежит,
Словно укутанная шерстью змея.
Где-то дождь идёт.





* * *


– Грустно, тоскливо. Во мне всё завяло, как эта вот ветка –
Так ты сказала и к мёртвой листве прикоснулась рукою.
Месяцы, годы пройдут. Но останется мне до кончины
Каждый засохший листок твоим колким укором.




* * *

Пух золотистой вербы, как снег, разлетелся по свету.
Брызнуло буйным дождём – и стало тепло прибывать.
Высох у берега ил, острова затянулись травою,
Следом неспешных перловиц донный расчерчен песок.
Входит рыбак босиком в речку, чтоб невод забросить.
С криками мальчики шустро роятся у дамбы весь день,
Голые, в воду въезжают верхом – и фыркают кони,
Морды наверх задирая и воздух ноздрями ловя.
Хмелем повеяло с юга, издали громы пугают…
Пух золотистой вербы, как снег, разлетелся по свету.




* * *


Беспечно под луной мы спелый май вдыхаем,
Поём, и голос твой в ночи волнует сад.
А может, в этот час под диким Чёрным гаем
Ворожьи скакуны копытами стучат.

И завтра на заре, под хмурых туч грядою,
Разбудишь криком ты пустынные поля.
И буду я лежать, растоптанный ордою,
И на золе руин застынет кровь моя.






* * *


Тени протяжно легли, но вверху, на ветвях, – ещё солнце.
Жёлтые гривы тай-зелья ясней выделяются в травах.
Ясени тихо стоят, и на пасеке мёдом запахло.
Реет черлян-мотылёк. То присядет на цвет бузиновый,
Крылья расправив, то, цокнув на взмахе, взлетает.
Мир возле дома, покой, воркованье доносится с крыши.
Тени протяжно легли, но всё держатся ветки за солнце.

1928



* * *


В пламени был первородно,
И в пламя вернусь я снова….
И, как тот уголь в горне
Исчезает в бурном горенье,
Так разомчат, разметают
Солнечные вихри блестящими прядями
Сожженное тело моё.
И там, неведающий, неведомый,
Мириадами бездумных частиц
Встречусь снова с тобою,
Когда-то – подобно мне – живою.
Мириадами бездумных частиц
С рассыпанной пылью пылинки земной.
И не поведает нам, не скажет ничто,
Как во времени бездонном,
В мире пропавшем,
Два листка на одном дереве,
Мы сблизились когда-то,
И зачарованным взором узрели
Цвет огневой цвет над собою,
И расцвели в его свете ласковом,
И невольники воли его
Так безумно, так ьрепетно
Порывалсь сердцем к сердцу.
Не поведает нам, не скажет ничто





* * *


Весь день в июльской сини лоно
Гляжу я, распахнув окно, –
Там над горячей кроной клёна
Туч серебрится полотно.

И мотылёк, хмельной от зноя,
Летит над тыном на поля,
И кажется мне, что земля –
Дитя, покинутое мною.





* * *



Рано проснусь и на солнечный полдень окно отворяю.
Улицу сонную тени домов покрывают. За нею
Солнце на насыпи жёлтой уже осветило репей.
В комнате тихо. Читаю один и пишу у стола.
Время идёт незаметно. Вот дочка моя пробудилась,
Лепетом милым наполнила дом и во двор выбегает.
Вновь возвращается, в лёгких кудряшках приносит
Запахи раннего ветра и отблески раннего солнца.
Нет, то задумался я. Моя девочка в городе дальнем.
В комнате тихо моей – и никто меня не окликает.

1930





* * *


Тёмную осеннюю фиалку дала ты мне на прощанье.
В книге засохла она. Только запах остался.
Чтобы в разлуке с тобой вспоминал я в слякотный вечер
Смех беззаботный ребёнка и слёзы твои без упрёка.





* * *


Запах мёда и горький дым
Над садом вечерним.
Паровозы криком тормошат тишину.
Пианино печаль свою
Кладёт слоями на травы, на ветки.

Я сижу, сторонясь закатного золота,
Я вспоминаю о тебе, как дерево о юге,
Мне хочется концом луча
Написать возле себя на песке:
«Люблю без мечты».

1932




* * *


Мы уже почти дошли до дома,
Когда вдруг сказал мне на ходу ты:
«Мне здесь рядом кладбище знакомо,
Так давай зайдём на две минуты».

Я кивнул. И мы вошли в ворота,
Там дерев раскидистых когорта
Сонно нам кивала. И, в печали,
Нас ряды надгробий привечали.

Сели рядом мы за поворотом.
Ты курил, молчал, дышал надсадно.
Было тихо. Лишь пунктирным кодом
Бил кузнечик – сухо, остро, складно.

Ты сказал: «А хорошо здесь всё же,
По дороге от вокзала к дому
Я люблю бывать здесь. И похоже,
Душно нынче. Жди под вечер грома».

Солнце село. Вея неизвестным,
Надвигались тучи тяжко, криво.
Поднялись мы. Рядом с этим местом
Ты лежишь теперь под тенью ивы.



Перевёл с украинского
Сергей Шелковый

Сергей Шелковый, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 1205 № 114750 от 09.10.2015

0 | 4 | 1514 | 20.04.2024. 12:44:13

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []