Серьёзность лирики в глазах моих – ущербность,
звездой не сможет стать метеорит;
глоток шампанского, и вот уже ich sterbe,
став Чеховым, Антоша говорит.
Над Баденвейлером заря ещё не смята
и журавлей ещё не тонет в небе нить,
а я пишу, как пыжатся опята
трухлявый пень с наскока заселить.
Я – это я! А Чехов сад вишнёвый
отметил топором на все года:
всё в мире повторяется по-новой,
но более трагично, господа.
Топор гуляет снова по землице –
и зюйд под ним, и ост, и вест, и норд,
и нуворишей алчущие лица
всё больше обретают облик морд.
В лес заповедный прутся самосвалы,
хоромы там возводит новый тать.
Меня серьёзность лирики достала,
но несерьёзной ей не время стать.
Ей лёгкою, с небрежной юморинкой
быть подобает. Но, как не радей,
во времена стяжателей и рынка
стать прежней невозможно просто ей.
А по весне скворец поёт на вербе,
мерцает бухта, словно плексиглас:
ах, Чехов, не ко времени "ich sterbe"
вы прошептали, покидая нас…
Я по Аутке выйду к Белой даче,
минуту постою в раздумьи тут;
что говорить о счастье и удаче,
когда писательство в стране уже не труд.
Когда за стих не платят гонораров,
когда в глазах стоит всё чаще грусть,
«ich sterbe» всё мне слышится недаром,
когда к поэзии душою я тянусь…