стихи о любви

Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…




Рассвет прекрасен, как твои ладони,
а холод нас не тронет – он не зверь
теперь, когда весна в истоме
и стонет наготой ветвей.

Демисезонье: танец веток
в венцах из света.
Видишь дверь –
зима раздетая, и лето
её целует целый день.

Скликает всех апрель
в священном ожерелье
и птичья карусель
со всем своим весельем...

О, как они безжалостно звенят –
тебе и мне сказать они хотят:
сладчайшим ядом налилися почки,
и нам с тобою здесь, здесь лучше умереть –
на этой полустрочке...




Вот так, застыть и не дышать,
раскрывшим рот разинею:
такой ли будешь ты опять –
былинкой в нежном инее.

Чуть тает снег на пальтецо.
О, влажное сияние лица!
Чуть сбившийся платок…
Исконности мерцание.

Так надо каждый час встречать –
с тобой сбежавши под гору,
касаньем рук предвосхищать
как день сродняет контуры.

Снегирь, вспорхнувший уголёк,
а ветка всё качается,
берёзовый подкожный сок
в весну пресуществляется.

Мы не расстанемся с тобой,
друг в друге не обманемся.
Пусть жизнь ведёт нас за собой.
А здесь… мосток останется.

К тебе тянусь – и всё боюсь
спугнуть волной желания,
нас обнимающую, грусть
взаимоупования.




Ночь
          вышивает на пяльцах
                                                 звезду за звездою.
Время
            куда-то ушло,
                                      не позвав за собою.
Вешней свирели
                              мотив
                                          ветерок навевает.
Кот
        трубочистом глядит
                                             и поёт
                                                           (нет – зевает).
Снова затих до утра
                                    скрип мостков деревянных.
Лишь –
                Несмеяной –
                                         луна
                                                   между изб осиянных.
В тёмные окна глядит –
                                          ей одной лишь
                                                                      неймётся:
некому путь осветить –
                                         вот и не
                                                           улыбнётся!
В облако
                 скрылась луна –
                                                дышит грёзой чудесной:
вся истончилась она,
                                       став
                                               улыбкой небесной.
Лодкой
             плывёт по волнам,
                                             светлым парусом,
                                                                            песней...
Вести, подобные снам,
                                         дарит
                                                    каждой невесте.




Пора пришла – какая милость!

Как сердце билось…
                                      билось..
                                                    билось.
Уже почти остановилось.
Всё нет любви…
                                не доплыла –
в озоне чёрная дыра,
на солнце буря приключилась,
в ночи комета засветилась,
парад планет –
                              Ох, шулера!
О звёзды, звёзды –
                                    Их дела! –
Как в прятки детская игра:
Пора?
           А может, не пора!
………………………………………
Вот тут, судьба переменилась –
любви лодчонка приплыла;
в ней всё что надо:
                                   два весла.
Река за горизонт струилась…

На дне русалочка спала.




Вербы цветут.
                                Птичий испуг.
                                                                Небо – иное.
Ве́рбушкин пух
                              дышит из рук
                                                          птичьей весною.
Веришь и ждёшь,
                            в о́щип идёшь
                                                   с тоненькой бровью,
Яркая брошь,
                          острый ли нож –
                                                          бредят любовью.
Только весна.
                           Да́рит сполна.
                                                         Всё здесь родное.
Будто спьяна.
                              Будто со сна:
                                                         смех под сосною.
Правда ли, ложь –
                               разве поймёшь –
                                                           счастье людское.
А не найдёшь…
                            Сердцем замрёшь.
                                                             Сердце – такое.




…так тает осени янтарь,
    объят холодной тишиною –
    былого дня немая даль
    сокрыта снежной пеленою.

    опавших листьев календарь
    из зазеркалья листопада
    на вольный ветер разбазарь –
    да будет ветрена услада!

    любви воздушный шар! – лети,
    из рук иззябших отпускаю
    твои воздушные пути…
    шальному промыслу вверяю.

    и ты летишь… сам по себе –
    к безблагодатному приволью –
    в несоразмерности судьбе,
    живой пронизанною болью.




Как темно! Куда ты докатился –
на какой планете очутился –
здесь на ощупь узнают друг друга,
повезёт, найдёшь свою подругу.

Упирая ноги в чью-то спину,
половина ищет половину –
половик затоптанный находит –
утирается (да, всё проходит).

А полузатоптанный ногами
широко раскрытыми руками,
ничего уже не понимая,
поднимает эту грязь, как знамя.

В темноте никто себя не видит.
В темноте любой тебя обидит.
Что за мир?! Да чтоб он провалился!
…………………………………………

Вот и этот сон прошёл… забылся.
Бог с Небогом пишут перевертни.
Слово “Жизнь” читает Ангел Смерти.




Как пойду по льду
злой походочкой,
с ружьецом-истцом,
с вольным ножичком –

В заозёрье лихо гуляется,
это эхо… хрен, отстреляется.
Здрасьте, леди-зима –
Гололедица!

С бабой… с нежною –
жизнь не лепится…




Ну что, скажи, тебя призна́ет
земною памятью весны –
какая горечь, раскаляясь,
перегорит до белизны,
и что за нежность, извиваясь,
сама с собою не в ладу,
сама себя казнить пытаясь,
прильнёт отчаянно ко льду –
средь льдов завьюженных, в заносах
бесценный бледный след терять…
какая дошлая забота:
весной распахнутые взлёты
с зимой расчётливой сверять.




На войне,
как на войне,

близится разлука.

В обжимавшей тишине
ты шепнул:

– Жди…
   …сука!

Улыбаюсь,

как во сне,
как… совсем недавно.

“Зайкою” –
не быть уж мне,
“Солнышком”… подавно.

Потускневшее стекло фотографий
спрячет
то –

счастливое
мурло –
что сейчас…

заплачет.




К звуку «у-у-у…» приложу своё ухо.

За стеной бесприютная вьюга
для кого-то поёт.
                               Так уж вышло,
что и мне её пение слышно.

Есть случайность слепая,
                                              я знаю,
но и зрячая есть.
                                 Понимаю –

надо вслушаться в пение вьюги,
как в дыханье летящей подруги.

Это прошлого связь с настоящим –
ускользающим звуком нудящим,

принуждающим выйти в открытость…
в вой метели –
                             где зов и убитость.




… и вот ты мне снова жена –
и в нашей войне напряжённой
два слова – жена, тишина –
друг к другу прильнули влюблённо,
два слова
и рифма одна
сводили с ума
в дрожаньи пустого вагона,
двух рельс,
и всего полотна
железнодорожного сна…

о, стон паровоза бездонный –
наш внутренний голос исконный –
попутчица,
донна
зима…




День ото дня всё глуше крики чаек.
Сырой туман все звуки поглощает.

Всё тише поступь времени.
Неслышно
приходят и уходят вещи, люди…
У них нет тени.
Только осязанью
я доверяю.

– Стало быть, не призрак, –

я говорю себе,
погладив кошку,
потрогав ветку
и – твою улыбку…

– Вот наш автобус с ясными глазами,
   что перевозит души сквозь туман.




Мне – в пустующих сна закромах –
Ни к чему золочёная клетка.
Наречённого имени страж
Над равниной души реет редко.

В одичавших, заглохших садах,
Где свершилась ловитва Жар-птицы,
Не иссякла живая вода…
Много проще – обычной напиться.

И – в лучах золотого тепла –
Угасающим взором прекрасен,
Наречённого имени страж
Умирает – спокоен, безгласен.




Эта любовь,
как заправский вор –
здравым законам наперекор!

Руки беспечны, губы близки, и – мы не вечны! –
сомненья
легки.

И – недалёкой судьбы приговор,
выстрел Амура контрольный –
в упор.

Не было
вздохов, рыданий, ссор...
в голосе страсти – всевластный мажор.

Песня
улыбкой язвила уста –
страшно была беззаботно проста:

Время
не терпит, требует –
жить! – нежно и ветрено отлюбить.

С тёплых,
обветренных, жадных губ –
горечь полыни успеть бы вдохнуть!




Женщина пахла рыбой,
                           водорослями
                                        и солью.
Женщина пахла морем,
                           это понравилось мне.

– Хочешь, – она спросила, –
                           мы поплывём и вместе
лунной дорожкой этой
                           выберемся к луне?! –
Властно переспросила:
                           – Хочешь?

                           Моё молчанье
было почти согласье,
                           было почти что звук.

Даже не сбросив платья,
                           быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже,
                           медленно поплыла.

Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг…

Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция – где же?

В море с собой взяла.




Твоя рука
ласкает
облака.
Моя,
изнанки листьев лопуха
касаясь,
как пушистых гениталий,
вмиг
засыпает.
Рядышком притих
кузнечик верещавший:
этот псих
устроил домик
из твоих сандалий.
Вот ветерок
принёс издалека
морское нечто.
Как бы свысока,
рисует пастушков
для пасторали
Судьба…

И да хранит её рука
наш час –
на расстоянии
плевка
от
пасти
огнедышащей
Морали.




Зелёным сердечком листа
заложена книга.
Серчает
ушедшего дня маета,
с досадой, стоит на часах,
и маятник ровно качает.

Беспечнейший остров зимы,
что в доме живёт и не тает,
постель бренным стенам являет –
ни мужа тут нет, ни жены –
единое тёплое «мы»
в её чистоте вызревает.

Нам ветер читает с листа
все ноты, порою сбиваясь,
раскрытою рамой играет,
стесняясь, что «арфа» проста...
из крайности в крайность кидаясь,
то шепчется, то засыпает.

И светит нам звёзд нагота,
с цветеньем черёмух срастаясь.




Мне родина – безлюдные дома.
В избе пустой лишь домовой, да леший
к нему заходит в гости, и зима –
ложится на пол в шубе поседевшей.

Я слышу всё, поскольку в доме сплю –
точней, кимарю – здесь уснуть рискуя
не на ночь лишь, на всю то жизнь свою,
спугнуть ленясь возню их колдовскую.

«Единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту» –
чей голос прошептал… и я припомнил мать,
в хорошем смысле, и простом и чистом.

В мой сон вошла листвы густой волна,
и шелест звёзд в кромешности безбрежной,
и стон незакреплённого окна –
играет ветер-ветренник надеждой –
«…на что тебе, на что тебе я, на…»,
и голос пресекался негой снежной.

Но вот и утро. И уйдёт лыжня –
в поля, за лес, и дальше – словом, «с Богом!»
Окно прижал. Так дальше жить нельзя.
И раскрошил стекло. Ох, недотрога.




Белая лодка ладони твоей…
Озера влагой омытая, хладная…
Тихо играет с листвою, что к ней
сонно слетает, прощально нарядная.

Здесь, над пушицей (травой снеговой),
птичье приволье.
Сестрицы пернатые
крошат калины кровавую соль
детскую лепту на ризы богатые…

Книги наивный, смиренный двойник,
в свете осеннем дрожа, осиянная,
бабочка крылья раскрыла на миг,
будто прощанья
улыбка нежданная!




Зима. Озноб забился в слово.
Но сердце верует в обман:
Какая новая зазноба –
И как пленителен роман!

Мечтанья вкрадчивы, как вечер,
Былая жизнь уже не в счёт,
И хочется зажечь все свечи,
И выбежать скорей навстречу,
Шептать: приди, приди ещё...

Но околдует спозаранок:
Заледенит – и убежит
Пасти своих густых баранов,
В буранах с ними закружит.

Зима. Зимой оледенело
Застыла птица в вышине
Пустого неба, и не смела
Вернуться – к чуждой новизне.




Овраг – прохлады закрома.
Ель в полусне роняет слёзы.
Здесь с летом шепчется зима
В смиренном облике берёзы.

Но стоит только задремать.
Она – невольно – встрепенётся.
Начнёт листву с себя срывать.
Пуховой шалью обернётся.
Она кружится – вся бела –
Какое белое веселье…
А лето вымерзло дотла.
А поле застлано постелью.

Овраг. Прохлады закрома.
Здесь гнёзда вьют лесные грёзы.
И сводит ласково с ума
Чуть сладкий вкус слезы берёзы.




Свеча горела, влагою томленья
Питая нить наития, как ты –
Всей полноте пространства озаренья
Напечатляя таинства черты.

Янтарный остров чувственного света
Тобою и свечой соединён
С воздушной глубиной цветений лета
И с благодатным отсветом икон.

И, в нежном богородичном сияньи,
Дыханье обретал нательный крест.
И душ и тел взаимоцелованье,
А – в тишине – пасхальный звон небес.

И Родины, соборной силы, пенье –
Мы различили б на любой меже –
Как с ней не быть, в любви крестоношеньи,
Нам рай дающей в нашем «шалаше».




В глубоком, небом пахнущем, снегу,
у потерявшей всякий смысл дороги –
восславим быт забывшую избу!
(Стыдливо прячет свои курьи ноги.).
……………………………………………
Взмыл дымный, душный воздух к потолку.
А свежий, ледяной лёг при пороге.
Встань с ног на голову –
бесстрастно изреку:

– Свершилось…
   С посвященьем – в Бабы-Йоги!

Найти метлу тебе не помогу,
коль ступы нет (нет места для тревоги).
Вот догорит огонь, я угли разгребу,
трубу закрою. И уснём, как боги!

Лампада под иконой не горит.
Но, что-то осторожно сердце греет.
Окно избы в лицо тебе глядит –
благословляет, любит, и жалеет.




На это удлинённое лицо
легла печать холодного вниманья –
прижизненная маска ожиданья
ждёт эха пульса, бьющего в висок,
и страх далёк,
но дальше упованье,
и чувствуешь –
здесь, рядом, дышит рок.

Она и не бывает весела.
Подруги её были неулыбы.
Её улыбка – отсветы стекла,
окованной аквариумом рыбы.

Нас всех смущает инобытиё,
хрустальный холод манит и пугает…

Не растопить её стеклянный лёд,
а кто попробует –
                               пусть птицей замерзает.




Вы столь возвышенно печальны,
что мой апрельский птичий лик
в Вас оскорбляет жизни тайный,
непостижимый мне язык.
Вы столь светлы глубоким взглядом…
Как перед омутом стою!
Мне ничего от Вас не надо,
я умираю: я люблю.

Перегорит ли это чувство?
Дорогу жизни озарит?..
Как мне при Вас предельно грустно:
за грусть душа благодарит.




В безгрешном соитии тесном
трепещет осиновый лес –
телесности страж в бестелесном –
несёт свой немыслимый крест.

На чуткость листвою настроен,
он знает недвижный полёт,
поставив с собою нас вровень,
предвзлётную силу даёт.

Но каждый остался свободным –
растреплет причёску слегка,
касаньем бесплотно-вольготным,
чуть влажная, ветра рука.

Мы будем, как два самолёта –
ушедшие за облака –
лирической жизни работа!

– Эй, кто там глядит… свысока!



Нынче снежок так сиятельно
будет играть на припёке:
снова придётся старательно
мне целовать твои щёки.

Ласково, тихо, застенчиво
хочет рука прикасаться
к тёплой палитре изменчивой –
то обретать, то теряться...





Ветер
в лицо –
                                               снежностью,
                        нежностью,
белизной –
                           вдруг проявил с поспешностью
облик
            твой,
                      лик
                             родной,

                                    влажно смягчив линию
                                       сжатых надменно губ,
                                                                           гру́сти
                                                                 глаза
                                                                           синие
                                                                  инеем
                                                                         обогнув –
                             отозвали́сь,
                             застенчивы,
                                                    с детскою
                                                    простотой –

вот мы…
                  метелью венчаны –
                                                          всей белизной…
святой.




Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, пугливой немоты.
Лёд переулков гулким ожиданьем
Прикован, влёт, к подковам темноты.

Зима сверяет старые каноны,
Упрямые и светлые черты,
Покой и простота в ней – двери дома,
Отметина снежка, и рядом ты.

Прилежно замерев на полувдохе,
Как будто перед входом в мавзолей,
Упрятались в заснеженные дохи
Фигурки полупьяных тополей.

Теплее, в лёгком облачке, дыханье.
Полнее полнолунье фонарей.
Деревья снеговые скрыли зданья
И дарят даль сомкнувшихся аллей.

Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, лиловой темноты...
Окраина хрустального мерцанья,
Отчаянной и тихой красоты.




Зачем корить себя,
что жизнь ползёт улиткой
неспешно и неслышно
в тени событий дня…

спасибо за дела,
в которых есть молитва,
небесная калитка
в задворках бытия.




Дочь пропала.Жена ушла.
Да мужик этот был без затей –
Чтоб душа,
Хоть чуть-чуть, ожила –
Мастерил жестяных лебедей.

Продавал –
А то и отдаст,
Если в ком почудится друг.
Хоть разбитая жизнь, а… цела,
Всё одно –
Не прожить без разлук.

А однажды вечерней порой –
Что там в сердце кольнуло –
Смотри:
Видишь церковка –
Вон, под горой –
Поработай там,
Да и… умри.
……………

И когда
Хоронили его –
Вот не ждал он таких гостей –
С ним прощаясь,
Летели на юг
Вереницы
Его

Лебедей




Здравствуй –
на том берегу!

С новой –
беспечною силою –
рай наш
на каждом шагу
дышит покоем –
могилою.

Знаешь,
себе я не лгу,
ну а тебе
обязательно
нынче
сказать я смогу:
пожили мы
замечательно!

Время
лазейку нашло.
И как-то так
получается,
прошлое –
как утекло:
моросью сонной
смывается.

Вишни шумят
на бегу:

– Чёрная осень постылая!


Больше
писать не могу.

Больше
не встретимся,
милая.




В муке –
в разлуке –
ловлю,
во хмелю,
белый
забвенья свет.

Хочешь ли –
тень
твою полюблю,
ломкий
её силуэт?

(Помнишь –
заставила нас
танцевать
в звоне
монист
и монет?)

Ту, что учила меня
убивать –
то, чему имени
нет.

Пусть,
обнимая меня
по ночам,
утром
взлетает совой.

Эй, лучезарная,
жарко свечам?
Светишь?

А я – сам не свой…




Кто там… с пращою бегал по лесам,
не Артемида ли?
Ты на неё похожа
в анфас.
Своим собакам:
– Фас! –
скажи.
Вот зверя след.
Вот сердце.
Я тебе его оставил,
и ты над ним три года волхвовала
(пока я шкурой вепря обрастал) –
теперь оно пригодно для пращи.
И зверь дозрел до пониманья сути:
и жути бессердечья, и тоски…
И ждёт броска.
Смотри –
он лишь для виду,
тебя потешить чтобы,
убегает,
легко
такие тропы выбирая,
чтоб выбежать на чистую поляну –
и лицезреть
прекрасный взмах руки.




Не спеши убегать –
нить судьбы повторяет изгибы,
чтоб однажды,
нас сблизив охотничьей хитрой петлёй,
Артемиды тропу пересечь не смогли бы…
и луна нам светила в глаза,
и так пахло весенней землёй.

Нежных снов наших связь
наших тел повторяют изгибы,
наши руки сплетались так долго,
что не расплетёшь.

Это ложь, что весну не вернёшь –
просто, снежные глыбы
заслонили тропу…
но ты знаешь,
что снова и снова придёшь.

В свете тающем
елей густых пирамиды,
незабвенное наше лесное жильё –
ты всё та ещё! –
дерзкая грудь Артемиды,
млечной влагой питавшая
робкое сердце моё.




Я прикармливал ангелов тихой молитвою.

Драгоценное существо
обнаружилось,
хлопнув весёлой калиткою,
поцелуем и возгласом:
– Эй, с Рождеством!

Лёгких крыльев движение –
как завороженный, сад глядел:
ангел –
вправдашный,
запорошенный –
прилетел.

Небеса, ваша милость застенчива
и...
смешна.
Ангел таял:
да, это – женщина,
да,
она!

Всех зовёт (колокольное пение вширь плывёт)
баба снежная – церковь белая.

Снег идёт!




Прикоснись мозольной правдой рук
к моему лицу –
шершавы, грубы…
я не верю в то, что скажет звук,
и не слушаю, что шепчут губы,
не таись… жестоко улыбнись
холодящей жути безмятежной
тверди неба,
по которой – в жизнь,
как по льду,
идём
над нашей бездной.




Всё мимолётнее касанья –
созвучней небу крылья птиц…
И брезжит радость узнаванья
в рассветной тихости ресниц.

Несоразмерно одинока,
душа сегодня так хрупка…
Сквозь лёд, обманчиво жестока,
теплее светится река.

Неуловима снега манна,
а жизнь – пронзительно тонка…
Узор выводит филигранно
мороза жёсткая рука.




Я узнаю́ тебя...
Отрада хранить тебя, любовь,
когда
и встречи чистая прохлада,
как родниковая вода,
и вечер
о́бнял наши плечи,
и месяц
в небе нас приметил.

Воды колодезной звезда,
я узнаю тебя,
когда…
…………………………………
Невыносимо жить на свете!

Ты приходила – иногда –
неуловимая, как ветер.




P.S.

Когда Абрашкин
и Жеребцова
шли под венец,
всё было ясно
и с полуслова –
ему конец.

К развязке быстрой
стремится драма,
финал готов…

– Абрашкин умер! –
   не плачьте, мама, –
   я – Же-реб-цов-ф-ф!

Букетик скромный,
всего три розы,
все цвета беж –
сестра вручила,
шепнув сквозь слёзы:
– Смотри, не съешь!
Дурёху-рёву,
обняв, по-братски
к груди прижал,
сказав:
– Отвечу Вам по-арабски, –

и…

И – заржал!
А ведь пытался
весь кворум бабский
предостеречь:
– Дурак, ей нужен –
   скакун арабский…

О чём и речь!

Любовь – известно –
преображает:
взять случай наш –
художник слова…
перо сломает
и карандаш!

Владимир Гоммерштадт, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1016 № 101850 от 05.11.2013

0 | 1 | 1824 | 23.04.2024. 20:36:26

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []