Чайковский на нудистском пляже

ПОЛНАЯ ВЕРСИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. В СЕРЕБРЯНОМ БОРУ

   Однажды летом, точнее, на закате лета - доканчивалась последняя неделя августа - по нудистскому пляжу, что в Серебряном бору, неторопливо прогуливались двое голых мужчин.
    Тот, что был, скажем мягко, не первой свежести, с кругленьким брюшком и вялой мошонкой, звался Гектором Петровичем Чайковским. Свое редкое для наших широт имя он получил в честь одного из троянских героев «Илиады», по которой его мама когда-то накропала диссертацию.
    Все с раннего детства называли его Геком. А любимой шуткой одноклассников была - где же твой Чук? По окончании литинститута Чайковский был пристроен в один из толстых журналов, где неторопливо дорос до заведующего отделом литературной критики. Да и вся жизнь его катилась весьма неспешно. Каждый год он ездил дышать горным воздухом по льготным путевкам в дом творчества в солнечный Кисловодск, где во время последнего вздоха советской власти сошелся с подрабатывавшей в местном кинотеатре «Союз» капельдинершей Андромухиной, да и женился на ней.
Затем наступили другие времена. Дом творчества украли, денежек на загранотдых у Чайковского не водилось, на дачу к тётке из-за огородной барщины он ездить не желал. Вот и проводил теплый сезон на нудистском пляже, отчего, по его мнению, серенькие будни обволакивались хоть каким-то подобием богемного флёра.
    Собеседник Чайковского - поэт Степан Домовитый - в советских домах творчества побывать не успел. Впрочем, и он с ностальгией вспоминал, как мазал зубной пастой «Жемчуг» в пионерских лагерях девчонок из третьего отряда. Степан оказался на нудистском пляже впервые и немножечко стеснялся и одновременно любопытствовал, поглядывая на других голышей.
    Его взор застрял на богатом теле пляжной завсегдатайки Раечки. Раечка на пляже ни с кем не общалась. У нее была цель – получить ровный шоколадный загар в ожидании сказочной поездки в Италию по приглашению Люськи, которая, подцепив Марио, свинтила в Европы еще два года назад. План заключался в том, чтобы познакомиться с одним из приятелей Марио и остаться там навсегда. Был и другой, запасной - тайный и мерзкий - отбить у Люськи самого Марио. Раечка уже представляла, как она пьет на его вилле охлажденный нежно-жёлтый Шабли от Pascal Bouchard, а потом дарит ему незабываемые ощущения, искусно создавая эффект трех водоворотов или тугого девственного входа.
    Недалеко от Раечки делала вид, что загорает новенькая - Софья Яковлевна. Она была в таком возрасте и в той физической форме, когда публично женщины разоблачаются уже без гордости, но еще не стесняясь. Вплоть до последнего времени она носила яркие открытые купальники бикини и только под конец сезона в целях маскировки складочек в области живота купила на распродаже черный закрытый купальник с чашками лифа с эффектом "пуш-ап" для создания пышного декольте. Но сегодня по совету подруги Софья Яковлевна решила сыграть ва-банк, купальник снять и немножко «понудеть». Ей срочно требовался мужчина. Тут все средства были хороши. Винтажная женщина – не удержавшись, причмокнул Степан.
    Домовитый был не единственным любопытствующим. В высокой траве притаилось двое перевозбужденных подростков - Сушкин и Дрокин. Их глаза одновременно выражали упоение и испуг – вдруг погонят взрослые. Как завуч Зоя Павловна с урока алгебры за неподобающее поведение. Как бы они подивились, узнав, что Зоя Павловна оголялась здесь весь прошлый сезон вместе с физруком Бурундукяном и вообще исповедовала промискуитет.
 Две щуплые мамзели лежали у самого края берега и бросали в воду камушки. Рассматривать у них было нечего. Рядом с ними расположилась чета Одиссеевых с ребятишками, которые беззаботно брызгались из водяных пистолетиков. Несколько капель попали Степану в область ниже живота и серебряными бусинками засверкали на солнце.
    На спортивной площадке резвились нудисты - волейболисты. При прыжках у мужичков раскачивались яйца, а у тетенек внушительные груди метались в разные стороны, как будто хотели оторваться и улететь в космос. Особенно мощной, дайнековской конфигурацией отличалась волейболистка Волобуева.
Поглазеть на нее регулярно собиралась целая толпа ценителей монументальных форм. Среди них был и Вадик Цукерман, по известным причинам, выглядевший самым обнаженным. Ходили слухи, что он собирается наладить на пляже торговлю прохладительными напитками.
    Справа от тропинки, между двух чахлых березок, расчехлились любители попить пивка пополам с водочкой Выкусов, Расстрига и Слоник. Им натуризм был до фонаря, но в этой части пляжа было сподручнее, зайдя по пояс в мутную речушку, отлить. Пока Выкусов чистил воблу синими от наколок руками, а стокилограммовый Слоник разливал водку, изгнанный из семинарии за пьянку Расстрига читал вслух как заунывную молитву устаревшие новости из подобранной в траве газеты. Ух-ты – вдруг оживился он - англицкие ученые открыли, что у Ричарда Третьего были глисты.
    Интересно, знал ли о глистах короля Шекспир – саркастически хмыкнул Чайковский.
    Почти наступая на свою длиннющую седую бороду, прочапал профессиональный собиратель стеклотары Иван Михалыч с клетчатым мешком за плечами. Он работал на обе зоны, поэтому, попадая к нудикам, скидывал порты и сетчатую майку, а перейдя в зону нормальных, снова одевался.
    Передислоцируясь, на тропинку из кустов внезапно выскочил онанист Лафитников и нервно засеменил в дальний угол пляжа.
Не пугайся – рассмеялся Гектор Петрович – это Лафитников по кличке Дрочила. У него тут есть пара коллег по рукоблудству. Они, как дети лейтенанта Шмидта, негласно поделили кусты на сектора и периодически меняются местами. Домовитый брезгливо поморщился. - Онанизм — это секс с человеком, которого действительно любишь - усмехнулся Чайковский. - Знаешь ли ты, Степан, что еще египетские фараоны совершали церемониальную мастурбацию в Нил. А термин «онанизм» происходит от Онана, второго сына Иуды и внука патриарха Иакова, которого, согласно Пятикнижию, настигла божья кара за то, что он уклонялся от обязанностей левиратного союза с вдовой своего старшего брата и изливал семя на землю.
    В этот момент собеседники уперлись в небольшую развилку. Направо пойдешь, к геям попадёшь – махнул Чайковский рукой в сторону скопления ухоженных ребят.
- Пойдем лучше налево – напугался Степан.
    - Значит туда, где моя жёпис загорает.
В стародавние времена так шутливо называли жен членов союза писателей. Чайковскому было приятно предъявить Степану прекрасно сохранившуюся Андромухину, которая, угнездившись в желтом верблюжьем пледе, читала отрывок из платоновского «Котлована»: «Козлов вынул соринку из своего костяного носа и посмотрел в сторону, точно тоскуя о свободе, но на самом деле ни о чем не тосковал.– Они говорят,– ответил он,– что у меня женщины нету, что я ночью под одеялом сам себя люблю, а днем от пустоты тела жить не гожусь. Они ведь, как говорится, все знают!»
      - Муха, прервись на минуточку – попросил Гектор Петрович супружницу. Познакомься, это - поэт Степан Домовитый. Вот, хочет опубликовать свою поэму в нашем «Журнальце».
      Взгляд Андромухиной застыл на писуне. Домовитый, засмущавшись, повернулся к Андромухиной полу-боком, отчего его конфуз стал еще более заметен.
  - А вещи-то где ваши, Степан? - справилась Андромухина.
- Да какие там вещи. Шорты, майка да сандалеты… Меня у входа на пляж Гектор Петрович встретил и говорит – раздевайся, мол, тут только голяком положено ходить. Сейчас сбегаю, сюда перенесу.
   - А как ужё уперли?
 Степан шутки не заценил, в ужасе представив, что он будет делать, если действительно упёрли.
- Да вы не бойтесь, я пошутила, такое здесь редко происходит, но если что, я Вам свою шляпку соломенную одолжу, чтобы прикрыться могли, пока до дому пробираться огородами будете.
     Домовитый ланью помчался за шортами. Когда он вернулся, променад с Чайковским был продолжен. Солнце по-матерински грело лысеющую макушку витийствовавшего литературного критика.
- Знаешь ли ты, Степан, что одним из приверженцев и, я бы сказал, идеологом нудизма был твой собрат по перу Максимилиан Волошин. Это он основал нудистские пляжи в Крыму. Поощряли нудизм и в первые годы Совдепии. Говорят, с подачи Ленина! Даже Крупская не была против».
Степан представил Крупскую нудисткой и аж поперхнулся.
   - Так вот – продолжал Чайковский – «по выходным у Бонч-Бруевича можно было встретить голеньких Троцкого, Каменева и даже Александру Коллонтай! Михаил Булгаков в одном из своих дневников вспоминал, как в Москве 20-х совершенно раздетые граждане с повязками "долой стыд" ездили в громыхающих трамваях. Сталин это поветрие, конечно, решительно прекратил. Думаю, что дело было не в его эстетическом неприятии наготы. Просто, созданный им режим не мог допустить свободу в любом своем проявлении.
    А помнишь, как в начале 90-х по телеку показали закрытые архивные кинопленки, где последний русский царь с домочадцами купается в речке нагишом! Потом, поди, опять засекретили!
    Сделав круг, они вновь оказались у знакомой развилки.
– Направо пойдешь… - повторно затянул Чайковский.
- Знаю, знаю, - прервал его Степан - наплодились же эти хлопцы за последнее время.
- Ну, не скажи. Содомия существовала всегда. Еще древние греки возвели педерастию в культ, даже своих богов наделив этим пристрастием.
    В этот момент мимо них, слегка прихрамывая, в распахнутом шелковом халате прошествовал холеный мужчина лет пятидесяти с манерами иностранца и расслабленным выражением лица.
Итальяшка – почему-то заподозрил Чайковский.
Швед – неодобрительно решил Домовитый. - Наверное, и шнурки не по-нашему завязывает.
Нежданно подул неприятный ветер. Чайковский поежился.
- А теперь, Степан, несколько слов о твоей поэме. Я не буду рассматривать текст через призму морфологии, синтаксиса, фонетики, генезиса, строфики и т.д. Обращу внимание лишь на фактологию и, главное, идеологию. Вот Иосиф у тебя назван столяром, а не плотником. Действительно, на многих средневековых картинах он изображен со столярными инструментами. Есть версия, что он был камнетесом. При Назаретской митрополии Иерусалимского патриархата до сих пор находится якобы его мастерская.  
Но это, собственно, и не важно в контексте моих основных претензий. Скажи, за какого хрена ты намекаешь, что Иосиф мог быть не приемным, а настоящим родителем Иисуса. Чего ради акцентируешь внимание на том, что Иисус - еврей. И утверждаешь, что Мария Магдалена приходилась ему женой?! Знаешь, наш «Журналец» сменил спонсоров и соответственно вектор развития. Мы теперь гораздо строже подходим к вопросам веры. Попробуй лучше пописать в стиле Посадовского. Что, кондово ваяет? Конечно, кондово. Зато в идеологическом тренде. А мне с твоими виршами неохота искать приключения на свою жопу.
    Увлеченные беседой, неприкрытые литработники не заметили, как сбились в сторону от маршрута и переступили негласную черту, разделявшую нудистов от остального мира. Навстречу им, пошатываясь, в потертом спортивном костюме ковылял жилистый пропитой мужик. На его плече болталась брезентовая сумка, из которой торчал черенок саперной лопатки. Пройдя мимо Чайковского, он вдруг резко развернулся и с криком «УУУУУУ, пидорас!!!» с размаху саданул Гектору Петровичу ногой пониже спины.
    «Ай-ай-ай!» - только и сумел жалобливо вскликнуть до смерти перепуганный Чайковский.
- «Аннушкин??!!! - удивленно и одновременно облегченно прохрипел Степан (ведь не проткнет же его саперной лопатой бывший закадычный дружок!).
Пока сильно поддатый Аннушкин разбирался, кто его окликнул, в ситуацию вмешалась откуда ни возьмись появившаяся беззаветная Андромухина. Вот уж, настоящая русская женщина! Прикрыв потерпевшего Чайковского своим еще соблазнительным телом, она прокричала: Чайковский не пидорас! Он мой муж!
   Тогда Аннушкин, так и не  успев среагировать на Домовитого, попытался сфокусироваться на  нежной персиковой коже Андромухиной, её спелых грудях и тщательно возделанном лобке,. Затем он смачно сплюнул и отступил. Мимо него, поигрывая мощными бицепсами, прошагал шерстяной нудист Гиви по кличке «ниже колена». Ему дать пинка Аннушкин не рискнул.
- Это что, твой знакомец? - дождавшись, когда агрессор отойдет на безопасное расстояние, с раздражением и обидой выдавил Чайковский, поглаживая ушибленное место.
- Да так – не стал вдаваться в подробности Степан…
Добравшись, наконец, до своей квартиры, Аннушкин с трудом попал ключом в замочную скважину. Через минуту он панически стучал в дверь проживавшей на той же лестничной площадке соседки: «Томка у тебя??? У нас горе! Барон обосрался!!!»
Бароном звали бубликохвостого беспородного задрыгу, которого хозяин поленился поутру хорошенько выгулять. Томка, чертыхаясь, убрала за псом.
 Аннушкин, достав спрятанную за шкафом бутылку вермута «Бамболео», залпом хватанул стакан и, завалившись на диван, с непривычной нежностью полюбил себя, представляя разъяренную и такую манящую Андромухину....
    Барон валялся под диваном, грустно положив голову на вонючий шлепанец хозяина.
За что он меня выдрал - тяжело вздохнул пёс.
За что? - думала Раечка, получив письмо, в котором отменялась ее романтическое путешествие по Италии.
У нас сменились планы – писала Люська – Мы с Марио уматываем на две недели на Галапагосу.
Вот Сука! Раечка не знала, что подруга сообщила ей не всю правду и теперь сама мечется с вопросом «за что?»... Марио действительно укатил на эту самую Галапагосу – знать бы еще, где она находится - но только со свежей стервой, и дело шло к тому, что Люське будет дана окончательная отставка.
    За что? - вопрошала Волобуева – капитан команды Сергеич грязно обматерил её за решающее проигранное очко.
    За что? - размышлял Сушкин - взрослый мир сегодня приоткрылся с новой восхитительной стороны, заполнив смутным предощущением вседозволенности и доселе неизвестными запахами женщин. Он решился завтра подговорить Дрокина оттискать Петрову и Суркову в подъезде за их проросшие на летних каникулах сисочки.
    За что такая удача – восторгалась Софья Яковлевна, нежно поглаживая косматую грудь спящего Гиви. В постельке он оказался не таким уж и мощным и даже скорее плохоньким, но именно это вселяло надежду на завязывание длительных отношений.   - За что этому Чайковскому досталась такая распрекрасная баба? – злился и одновременно завидовал Домовитый, выпуская колечки сигаретного дыма в форточку.
   - За что такое позорище? – продолжал клокотать Гектор Петрович, рутинно проникая в плоть ставшей враз такой желанной для пляжного драчуна и заштатного поэта Андромухиной. – Может, ну его, этот нудистский пляж к лешему. Следующим летом начну ездить на дачу...
    С понедельника погода испортилась. Зарядили дожди. Пляжный сезон закончился. Лишь Лафитников до первого снега с непонятной надеждой подолгу бродил по тропинкам Серебряного бора в белом плаще с алой подстёжкой, безжалостно топча падшие побуревшие листья резиновыми сапогами.
                                   ***  



ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС СТЕПАНА ДОМОВИТОГО
 
«Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки. Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на улице Чкалова, которую все по-прежнему называли Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами, казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних. Больше всех повезло ее неродившимся детям…»
- Весьма похвально» – после долгой паузы задумчиво изрек Чайковский – «что ты, Степан, осваиваешь новые формы и перешел на прозаические миниатюры.
Вальяжно развалившись в потрескавшемся от времени кожаном кресле, Гектор Петрович аккуратно лил водку в хрустальные «мальцевские» рюмашки. Домовитый с дивана слюновыделительно созерцал заваленный закусками кривобокий столик, по самому центру которого на голубом блюдце антрацитно дыбилась внушительная горка черной икры.
- Ты не стесняйся, Степа, накладывай икорочку – то - хохотнул Чайковский. - Какую предпочитаешь - осетровую или севрюжью? Ладно, не ссы, это – подкрашенная щучья икра из Ашана, а настоящий Кавиар, я, как и ты, уже тыщу лет не пробовал.
Степан осторожно ковырнул икру ножом, мазнул на хлеб, опрокинул рюмку, закусил и, наконец, решился впериться в  висевшую над письменным столом картину. На ней полулежащая обнаженная Андромухина поддразнивала Домовитого ленивым контуром своих широких бедер и аккуратным холмиком Венеры, который она подбривала как-то по особенному, не по современному что ли. Образ довершали пикантная родинкой слева над верхней губой, резко подведенные брови, глаза с полуопущенными веками и стрижка «каре» с прямой челкой. Так сто лет назад, должно быть, выглядели Марлен Дитрих, Мэри Пикфорд и Луиза Брукс...
 - Что, хороша? – бахвальски подмигнул Степану Чайковский.
Тот молча сглотнул слюну.
Гектор Петрович любил свой плотно заставленный старомодной мебелью кабинет. Квартира в доме писателей в Лаврушинском переулке досталась ему от родителей. Он часто подшучивал, что эта недвижимость и было тем единственным, за что его полюбила Андромухина…
Пока хозяин квартиры разливал по новой, Степа, соорудив пухлявый копчённистый бутерброд, невзначай прислонил его к лежавшей на краю столика книжке.
- Э, не марай сервелатом библию! – завизжал Чайковский – Это же редчайший экземпляр. Знаешь, сколько за него могут отвалить букинисты!
Во время войны Сталин разрешил издать библию, правда, ограниченным тиражом. А жильца дома писателя Вирта назначил цензором. К счастью, серьезных отклонений от коммунистической идеологии ни в Ветхом, ни в Новом Заветах тот не обнаружил.
Гектор Петрович проверил святую книгу на предмет оставленных жирных пятен и, успокоившись, засунул её в скрипучий секретер «от греха подальше».
- Ладно, давай вернемся к твоей «Истории любви Рахили и внука старосты синагоги рубщиков кошерного мяса». Сразу вспомнилась ветхозаветная Рахиль, любимая жена Иакова и мать Иосифа, и чудесное рождение ею в пожилом возрасте своего сына. Да, написано жёстко и жестоко. Да, это не фильтрованная проза. Да, это бьёт по нервам. Есть человеческая боль. Она в трагическом сарказме. В верно расставленных акцентах. В особой плотности сюжета и всех выразительных средств. Повеяло Бабелем. Помнишь, про изнасилованную дебильную девочку, которой "теперь хлопотать под целым эскадроном". Но скажу честно: твой опус может вызвать бурю самых разных эмоций, как у семитов, так и антисемитов.
Степан кивнул. Он мог бы вслед за лордом Черчиллем повторить, что он не антисемит, поскольку не считает евреев умнее себя. Впрочем, по отношению к Домовитому в той же степени подходило наблюдение Ахматовой - для русской интеллигенции характерен не антисемитизм, но легкая настороженность к еврейству, парадоксально сочетающаяся с уважением к евреям.
Если Степан рабиновичей и недолюбливал, то непублично и совсем чуть-чуть. Чувство легкого раздражения, например, пробуждалось в нем, когда в издательстве отбирали не его стихи, а, скажем, какого-то там Семена Каца.
Домовитый вспомнил, как после выхода на экраны «Подстрочника» он вдрызг разругался с Посадовским.
- «Картавая героиня фильма – изрек Посадовский – на первый взгляд, чрезвычайно мила и обаятельна. Но почему она Родину не пошла защищать? Ведь на момент начала войны ей стукнул двадцать один. Ах, была не обязана? А моей матери было 17, когда она добровольцем ушла на фронт санитаркой.
Ладно, может «подстрочница» на заводе, падая от усталости, снаряды лудила? Нет! Ничегошеньки она не делала. А её муж-естественно-еврей почему на войну не попал? Ах, у него броня была. Ах, в ГИТИСе обучался. Может, у него плоскостопие обнаружили? И потом, посмотри, 98 процентов персонажей книжки - евреи. А что, нормальные русские люди, которые войну выиграли, её не интересовали?
- Ну чего ты несешь?! – возмутился тогда Степан – Соученики главной героини «Подстрочника» - поэты Коган и Багрицкий, погибли на фронте. Они что – не евреи? А Кауфман - Самойлов разве не воевал? Слушай сюда: «А если мне смерть повстречается близко,/Положит с собою в кровать,/Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский/Совсем не привык отступать,/Что я, нахлебавшись смертельного ветра,/Упал не назад, а вперед,/Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра/Вошли в завоеванный счет».
Догадываешься ли ты, что погибший на фронте Городисский тоже был евреем?...
Чайковский тем временем продолжал мусолить еврейскую тему:
 - Я много размышлял об удивительном парадоксе. Христиане столетиями преследовали иудеев и одновременно продолжали преклоняться одному из них, даже если считать только по матери. И все новозаветное политбюро состояло из двенадцати апостолов-евреев. Если бы не Святой Павел, который на самом деле был Шаулем, сегодня, может, обрезанной ходила бы вся Европа, и звались все – иудохристиане. Ведь именно он порешил, что брит мила – по-нашему обрезание - не обязательна для неофитов.
И вот еще. Когда после разрушения Иерусалимского Храма Веспасиан заставил иудеев сдавать свои драхмы в Римский Капитолий, те стали выкручиваться - не иудеи мы мол – платить не будем. Римские фискалы, согласно Светонию, раздевали их прямо на глазах прохожих – предъяви причинное место! И куда тут деться… Нацисты, кстати, применяли тот же способ, но в качестве налога брали жизнь…
Разговор был прерван вплывшей в кабинет белой лебедью Андромухиной в небрежно накинутом халатике на голое тело. «Ну что, мальчики, опять под водочку про судьбы мира рассуждаете» – ехидно спросила она. Еврейский вопрос не сильно волновал Муху. Когда-то давно за ней ухаживал один курчавый еврейский юноша, но он слишком сильно зависел от мнения своей мамаши.
- У моей фиалковенчанной Афродиты сися наружу выскочила – добродушно отреагировал Гектор Петрович.
- «Ой, и вправду» – Андромухина сделала вид, что только сейчас обнаружила свое неряшество - «да ладно, ведь мы же теперь все нудисты - чего скрывать-то - весело добавила она. Но халатик все-таки запахнула. Степан с сожалением вздохнул…
А Гектор Петрович задумчиво произнес: Пиши, Степа, прозу. Все равно в России ты не станешь большим поэтом, потому что ты не еврей.
- Как так? – оторопел Домовитый.
- А так! Посмотри на великих – ну все же евреи – и Блок, и Мандельштам, и Пастернак, и Бродский.
- Блок - русский - попытался возразить Степан.
- По воспоминаниям Гиппиус - прервал его Чайковский – в ходе 1-ой мировой Блок призывал «перевешать всех жидов». Но у самого фамилия была какая-то подозрительная, да и батяня  у СанСаныча был «Львовичем». Вот у тебя какое отчество?»
- «Иваныч»
- «А знаешь ли ты, что по ашкеназской традиции не принято называть детей в честь живых родственников, а у сефардов – наоборот – очень даже принято. По этой логике ты мог бы быть ашкеназом, а Блок – сефардом.
- Ну, при чем здесь сефарды и ашкеназы? И что, у графа Толстого имя тоже подозрительное?
- «Я слышал, что Израиль – продолжал подзуживать Гектор Петрович – «объявил нашего Пушкина эфиопским евреем. Но по последним данным он - чадский».
- Как Чацкий?
- Не ЧаЦкий, а ЧаДДДДский. Говорят, что предки Пушкина жили на озере Чад…
Квасили допоздна, много, по-русски. Перед уходом Степа приобнял выползшую попрощаться из спальни в коридор Анромухину, которая в ответ загадочно улыбнулась. Хозяин квартиры еле держался на ногах...
Дома Домовитого ждало письмо от двоюродной сестры Наташки из Тамбова.
 - Степа, привет! – писала сестренка – Наконец, добралась до местных архивов в поисках нашей родословной. Как водится - есть две новости, одна - обхохочешься, а другая - не знаю даже какая. Слушай сюда - наш земляк Посадовский оказался евреем!!! Его дед – Пинхас Симхович Пургензон до революции держал скобяную лавку на Моршанской.
Степан действительно расхохотался и долго не мог остановиться. Посадовский влип! Домовитый даже представил, как, встретив того в буфете дома литераторов, подколет: Ну что, Пургензон, Лехаим! А ты уверен, что это заведение для тебя достаточно кошерно?
Новость вторая – продолжала Наташка – нашего прадеда по материнской линии звали Натан Шмуэльевич Блох. Зато по отцу вроде все в порядке – пять поколений одних Огурцовых.
Степан приблизился к трюмо и долго всматривался в ставшее вдруг как бы не совсем знакомым изумленное лицо тамбовского мужичка. Затем зачем-то померил линейкой нос и, оттопырив трусы, с недоверием разглядел детородный орган…
«Натан Шмуэльевич Блох, Блох Натан Шмуэльевич» - всю ночь неотвязчиво крутилось в его голове. И еще вспомнился Довлатов: «Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян...   "Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..."
Наутро Степан долго плескался в ванной и безжалостно тер плечи вафельным полотенцем. «Хорошо, что не Сруль Соломонович Судакер – вдруг успокоено произнес он. И еще ему подумалось, что его шансы стать поэтом первой величины за прошедшую ночь значительно подросли… Он судорожно схватил ручку и блокнот и записал: «И как-то вдруг случилась тишина./От нежности смущенная луна/чуть скрашивала скудость обстановки-/кувшин, корзины, старые циновки./Какой-то плотник некую Марию/заботливо за плечи обнимал./Их мир переполнялся эйфорией/и был как раз - и ни велик, ни мал…


ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОМИНКИ
   

    Аннушкин опять в чем-то провинился перед ней. Непрерывно пребывая под хмельком, он был виноват всегда.
    В субботу, насосавшись в парке пивом, он сторговал у лотошницы декоративную разделочную доску с изображением рыжего кошака в обнимку с пятнистой мини-коровой в окружении ягодных джунглей кустодиевских насыщенных тонов.   Дома глупо улыбающийся Аннушкин всучил деревянный сюрприз Томке. С учетом того, что все свои заначки он уже давно тратил исключительно  на бухло, это было феноменальное проявление лиризма и теплоты. За последние годы Томке не перепало от него даже занюханного букетика мимоз. А она обожала комнатные растения, обставив цветочными горшками все подоконники. Здесь были и лиловые орхидеи, и бархатистые бегонии, и трогательные колокольчики, и оливковые акалифы, и напоминающие пальмы драцены, и бледно-розовые гортензии, и волосатые астрофитумы…
    Аннушкин симпатизировал только кактусам, которые прочно ассоциировались у него с текилой и были весьма неприхотливы. Лет семь назад лишь они и выжили после того, как он остался на хозяйстве на время Томкиного отъезда. Он тогда так провонял квартиру своим «Беломором», что, решив проветрить, распахнул настежь все окна. Стояли злые крещенские морозы.
    Томка прорыдала три дня. По весне она снова засадила подоконники цветами. Когда ей пришлось уехать на неделю в другой город к заболевшей тетке, Аннушкину было велено поливать цветы строго по графику. А он решил, что чем обильней, тем лучше, и вновь чуть не заморил Томкины гущи. Еще он усердно орошал в коридоре пыльные искусственные розы…
    - Хочешь, на стенку повешу - заискивающе спросил Аннушкин. - Сперва крючок надобно прибить - слабо отреагировала Томка. Затем достала из холодильника телячий язык и стала резать его на обновке, специально используя нарядную сторону. Телячья кровь сочилась на рисованную клубнику, и будто затекала в молочную крынку, которую кот держал в полусогнутой лапе.
    Аннушкин больно прикусил собственный, обложенный нездоровым налетом, язык. Ему померещилось, что он и есть тот самый теленок, и захотелось лизнуть хозяйку за руку и попросить прощения...
    На похороны Аннушкина Степан не пошел. Если честно, и на поминки не собирался.
    Они крепко дружили в детстве, жили в одном дворе, вместе увлеклись Томкой. Томка предпочла породистого Аннушкина, но дружба тогда устояла. А потом Аннушкин, менее заметно для Степы и очень болезненно для Томки, переступил ту грань, когда сильно пьющий превращается в горького пьяницу.
Общение совсем прекратилось, когда Степа переехал в другой район. Аннушкин иногда делал «пьяные» звонки, но Домовитый, раздражаясь, перестал на них отвечать.
На поминки он все-таки явился. Приобняв Томку, почти шепотом пробормотал скупые, ничего не значащие слова. Из вежливости спросил про Дениса. Тот опять был в плавании и на похороны отца не успевал. Наверное, Томка после смерти мужа должна испытать облегчение.  
Домовитый чуточку переживал, - а вдруг тогда на пляже Аннушкин все-таки признал его, затем пересказал буффонадную историю Томке.
Помимо какого-то дальнего родственника и нескольких зачумленных соседей на поминки притащились двое собутыльников усопшего. От этой парочки исходил устойчивый запах подъезда, и Степан постарался разместиться подальше. Но в тесной душной комнатке «подальше» не получилось.
За столом солировал тот из алкоголиков, который был постарше и к которому его лопоухий дружок обращался как к Бээфу или БорисФедорычу. Оказалось, что – это производное от  бакелитно-фенольного клея, из которого горькие пьяницы со стажем умели приготовлять жуткий суррогат.
Бээф плесканул себе и Флакону (так звали второго пьянчужку) и, как ему показалось, к месту пересказал малопонятный нынешнему поколению анекдот:
- Почему у вас одеколон без этикеток?
- Какая вам разница?
- Это Вам нет разницы, лишь бы продать, а мне на стол ставить!
Затем он продолжил трогательные для себя воспоминания времен популярности плодово-выгодных червивок и одеколона «Серебряное копытце». У него была потрясающая память на все, что связано с выпивкой. Так, он мог безошибочно доложить, что, например, 1 сентября  1983 года они с прорабом отдегустировали только поступивший в продажу новый сорт водки с лаконичной наклейкой, который сперва с чьей-то легкой руки окрестили «первоклассницей», а затем переименовали в  «андроповку». Или поведать, что «Охотничья» до подорожания стоила четыре сорок две, а после -  шесть двадцать, но зато и выпускалась в трех версиях, доходя по крепости до 56 градусов!
У него был жутко проспиртованный вид, и, принимая во внимание его алкоголическую «выслугу лет», было вообще непонятно, как он еще способен топтать засранные домашними питомцами газоны близлежащего сквера.
 «Виновник торжества, простите, поминок (они ведь тоже в каком-то роде – торжество), - эмоционально и по своему трогательно вещал Бээф - окочурился на моих глаза, как ангелочек, греясь на солнышке, в скверике напротив дома, одухотворенным и осчастливленным, успев принять на грудь пол-литры прозрачной как слеза младенца непаленой водки из гастронома. И я бы только мечтал,  когда придет мой черед, о таком же чудесном расставании с человечеством в компании близких мне по духу людей».
Когда-то в уже дважды упомянутом сквере еще совсем молодые мамаши Домовитого и Аннушкина вместе выгуливали своих малышей. Степану коляска - еще довоенная, обцарапанная, с низкой посадкой - досталась от соседей. Аннушкина катали в модном высоком «экипаже» Дубненского машзавода, основной продукцией которого являлась авиационная и ракетная техника. Ох, как же Степа когда-то завидовал кожаному, похожему на лётчицкий, шлему своего задушевного дружка. Аннушкин был первым из пацанов с района, у которого появились настоящие американские джинсы. Домовитый довольствовался отечественными «чухасами». Отец Аннушкина занимал высокий пост в профсоюзах, Степа своего вообще не знал. На полученные от предков карманные денежки Аннушкин в кафе угощал девчонок эклерами. Томка досталась ему также легко, как бесплатная путевка в дом отдыха ВЦСПС. Степан по ночам скрежетал от злости зубами.
Домовитому бы встать и, хоть ради Томки, сказать пару искренних теплых слов об усопшем. Но он, погнушавшись компанией, промолчал.
Выставленная на стол бутылка водяры была прикончена в один присест, а красное сухое, которое двое забулдыг пренебрежительно обзывали компотом, их не заинтересовало. Бээф начал настойчиво сверлить Томку желтыми кошачьими глазами – «ну, что, мол, принесешь еще чего выпить, или нам самим бежать за добавой?» Томка вздохнула и выудила из чуланчика еще пару пузырьков.
«Ай, молодца, хозяйка! Ты в случае чего обращайся – как-то неопределенно выразился оживившийся Бээф, хотя было совсем непонятно, по какому поводу Томка могла к нему адресоваться.
Потом самопровозглашенный тамада переключился на Степу. «Ты кто, добрый человек?» Отвечать совсем не хотелось.
- Это же Степа, друг Аннушкина - то ли спасла, то ли усугубила положение помнившая Степу еще маленьким дворничиха Клава. Она сидела за столом рядом с Томкой и нашептывала ей всякую чепуху, типа «мужика тебя надобно работящего подыскать, пока не состарилась, и главное - чтобы не пил». И выразительно поглядывала на Степана.
 - Друг – задумчиво протянул Бээф - А чего же я тебя тогда не встречал? Мы с мертвяком последние лет пять как родные были.
- Так он давно с нашего двора съехал – опять ответила за Степана добрая Клава.
Домовитый боковым зрением увидел, что доселе ни на что не реагировавшая Томка напряженно вслушивается в их странную беседу, поглядывая на него бесконечно усталыми, но по-прежнему завораживающими зелеными глазами. Глазами, из которых сегодня не вытекло ни слезинки. Все было выплакано много лет назад.
 - Степчик у нас поэт - продолжала возводить оборонительные редуты вокруг Домовитого дворничиха. Степан вспомнил, как она когда-то выгораживала его за разбитое окно в профессорской квартире на третьем этаже.
- Я с одним таким поэтом в дурке сидел – включился в беседу ранее молчавший  Флакон,  и добавил - А я Есенина уважаю. Был он большим любителем ерша и тоже в психушке отметился.
Есенин почему-то прозвучал у него как «Ясенин», но на это никто не обратил внимания. Флакон, смешно шевеля розовыми, почти прозрачными ушами, которые особенно контрастировали с  землисто-сероватым оттенка опухшей рожи, неожиданно хорошо прочитал отрывок из «Чёрного человека» «Ясенина», где « как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь».
- Среди ваших всегда много наших было, бля…» добавил он, но, подметив, что Степан его не догоняет,  перетолмачил: среди пейсателей каждый второй спился. «Бля» перевода не требовало и было добавлено автоматически.
Флакон не сильно грешил перед истиной. Введенный Иваном Грозным запрет на употребление алкоголя людьми творческих профессий в исторической перспективе оказался недейственным.
Впрочем, если воспользоваться терминологией ушастого Флакона, то и «у ихних наших тоже много ваших», в смысле – среди «империалистических» писак выпивох тоже хватало. Разница заключалось лишь в том, что спивались они не через водку, а каждый выбирал по душе себе любимый напиток с учетом национальных и прочих предпочтений. Застрелившийся из собственного ружья изобретатель коктейля «Смерть в полдень» Хемингуэй предпочитал махито. Воспевшему эпоху джаза Френсису Скоту Фицджеральду, чтобы упиться в стельку, хватало нескольких глотков можжевелового джина.
Через час находиться среди повеселевших провожающих стало нестерпимо. Степан ушел, не попрощавшись, под очередную цитату из творчества любимого Флаконом Сергея Александровича: « Только, знаешь, пошли их на хер…/Не умру я, мой друг, никогда»!
    Дома его ждала привычная Лариска, коньячок и гурманистые деликатесы. Лариска стала расспрашивать про «мероприятие», да как-то все не о том: из чего был гроб (как будто не знала, что Степан на кладбище не ходил) да во что была одета вдова. Тогда Домовитый, импульсивно  жахнув кулаком по столу, послал ее к чертовой бабушке.   Обиженная Лариска «послалась». Она четыре года ждала от Степана предложение, и ей осточертело растранжиривать себя без понятной перспективы.
    Степан, отставив коньяк, извлёк из серванта граненый стакан и непочатую бутылку беленькой. Остограммился. Водяра оказалась противно-теплой, но именно это доставило ему какое-то особенное, извращенное удовольствие. Стоически убрав белужку в холодильник, стал закусывать бородинским хлебом и солеными огурцами, которые в стилистике Аннушкина вылавливал пальцами прямо из пятилитровой банки. Второго граненого стакана у Степана не обнаружилось, поэтому он, выставив на противоположный край стола рюмку на низкой ножке, заполнил её до краев. «Эх, Аннушкин» - тяжко вздохнул Степан и нервно закурил. Потом нашел на столе клочок бумаги и карандаш и почти сходу написал:
    «Подметив на поминках друга/под чёрным чувственность вдовы,/подтек над грязною фрамугой,/ непритязательность жратвы,/отсутствие в застольной речи/того, как сгинул человечек,/тоску, убогость интерьеров,/сорт водки, сколы на фужерах,/поддев на вилку иваси,/махнув, брезгливо закусив,/и, поспешив домой к подруге,/камю, лимону и белуге,/вдруг обнаружить на серванте/за книжкой с надписью Сервантес /себя на фото вместе с другом/и без стесненья взвыть белугой…
    Про вдову он хотел написать поподробней, но что-то его остановило.
А с фоткой-то как трогательно придумалось – умилился Степан. И еще – наверное, я дрянь…
    Белужка в тот вечер пригодилась не только для рифмы. И водка допилась до конца. И сигареты вкусненько искурились, и пьяненькие слезки подсохли. А вот коньяк оказался лишним и попросился наружу. Зато осталось ублаготворение от написанного, рвущего хмельную душу, стишка.
    Нужно завтра позвонить Томке и предложить помощь - незапоминающе промелькнуло в голове, после чего Степан провалился в нежность пуховой подушки. Ему приснилась голенькая Андромухина.
                             ***


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ИЗМЕНА

 
Энергично «приговаривали» очередную бутылку «бодряшки», закусывали белорыбицей и рассуждали о вреде пьянства на фоне пришпандоренного к выцветшим полосатым обоям самодельного плаката с цитатой из доклада Сталина на каком-то съезде ВКП (б): «… два слова об одном из источников резерва — о водке. Есть люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках. Это — грубейшая ошибка, товарищи. Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами, то остается одно. Надо выбирать между кабалой и водкой».
- Еще Геродот отмечал, что наши далекие предки скифы спивались почти поголовно – блеснул эрудицией Чайковский - А в голодные годы соплеменники поедали своих стариков.
- Да – согласился Степан - с закуской в нашей стране всегда были проблемы. Помните анекдот: На Политбюро Горбачев спрашивает:
- Как у нас идет борьба с пьянством?
- Первый этап закончили успешно,- бодро докладывает Лигачев, - закусь ликвидировали!
Чайковский, хмыкнув - «слава богу, сегодня нам есть, чем заесть» - наполнил еще по одной.
- Князь Владимир, Степа, отказал мусульманам при выборе веры из-за бухла. Очень тогда наши баловались брагой и медовухой. А водку к нам завезли генуэзцы лет шестьсот назад. Торговали ею сперва в корчмах, которые были подобием мужских клубов. А бабам, Муха - Цокотуха, пить водку возбранялось.
- А я её и не потребляю. Я ликером Драмбуйе разминаюсь.
Дорогущий ликёр в красивой бутылке с ароматом мускатного ореха, аниса и шафрана Чайковскому притащил в подарок Степан, на коленку которого, отставив рюмочку, как бы случайно облокотилась поддатая хозяйка.
- Ты, смотри, пей аккуратнее, из бабского организма алкоголь выходит на 20% процентов медленнее, чем у мужиков. А знаешь ли ты - продолжил Чайковский - что подавать закуски в кабаках строго запрещалось вплоть до конца девятнадцатого века? А на «вынос» давали не менее ведра. Людям же высоких сословий разрешалось бухать только дома. Вот мы и отдыхаем, Степа, на кухне.
- Ну да, здесь же дешевле, чем в ресторане – резюмировал Степан.
- Вот служил бы ты солдатиком в царской армии, тебе бы каждый день доставалась чарочка! Я читал, что во время русско-японской из-за повального пьянства по случаю призыва несколько раз срывалась мобилизация. А ведь наша пропаганда, Степа, не привирает, когда называет собственный народ самым миролюбивым. Представляешь, если бы все так пили, как мы, то и воевать друг с другом не смогли! В приграничных районах по воронам только бы и лупили из берданок.
Когда Николашка ввел сухой закон - между прочим, впервые в мировой истории - кто его выполнял? Да никто. Вот представь, скажем, 1914-й год…
- 1914 – это секретный код к сейфу полковника Кудасова из «неуловимых» – дурашливо осенился Степан.
- Не перебивай! И подходит, значит, к питейной лавке, что на Гороховой, по недоразумению не призванный на войну твой неадекватный дружок с пляжа, естественно - в рванье облезлом. А его до лавки-то не допускают. Ваш внешний вид, говорят, согласно цареву указу, должен соответствовать «общепринятым моральным нормам». Сморкнется он на приказчика, зайдет за ближайший угол, а там ему за небольшую мзду добренький Цукерман выдаст белоснежную манишку! И дело в шляпе, вернее, в надетом набекрень на хмельную головку пролетарском картузе с надломленным козырьком!
- Схоронили мы Аннушкина на прошлой неделе – прервал Гектора Петровича Домовитый - Допился бедолага.
- Скольких же хороших человеков загубил зеленый змий – растрогался Чайковский, тут же переведя усопшего в разряд «хороших». Он испытал двойственное чувство. С одной стороны, легкое злорадство - обида от незаслуженного поджопника еще не улеглась. С другой, Чайковский был человек не жестокосердный и, как все россияне, особенно сострадал пьяницам.
Андромухина вежливо вздохнула. Она так и не узнала, что стала последней эротической мечтой покойника.
- Помянем любителя огуречного лосьона, борца с пляжными извращенцами, сапера Аннушкина – компенсировал Домовитый свое недельной давности скотское молчание на поминках – Вместо того, чтобы аккуратно пить в интеллигентной компании, да под хорошую закуску не более трех раз в неделю, он перешел на ежедневное потребление пелёнки, и даже пристрастился к жидкости для мытья окон. Простим ему нанесение легких телесных повреждений неуставным оружием уважаемому хозяину этого дома. Синяк на жопе, Гектор Петрович, быстро прошел?
- Проехали, я уже всё позабыл – искренне улыбнулся Чайковский.
Выпили, не чокаясь. Степан почуял, что в своей запоздалой поминальной речи он сфальшивил, выбрал не ту тональность. Его прощальные слова могли показаться даже глумливыми и уж точно ничем не лучше тех, которые были произнесены неделю назад на настоящих поминках Бээфом. С другой стороны, может так и надо говорить о покойнике, который никогда не терпел ни малейшего намека на пафос – с горьковатой иронией и подъебом. Вдруг он сейчас оттуда все слышит и ухмыляется.
Тем временем Чайковский, подняв новый тост за «тфу-тьфу-тьфу – здоровую печень», продолжил экскурс в историю взаимоотношений россиян с бухлом с лейтмотивом: хмельной страной и править легче. «Требование полной трезвости противоречит общепринятому мнению о пользе умеренного потребления горячительных напитков» - процитировал он графа Витте.
Впрочем, Степан слушал невнимательно, поскольку теплая ладошка Андромухиной под столом внезапно нашарила его пробудившийся кукан. Сперва Степан растревожено подумал – может Андромухина просто по пьяни перепутала его с Чайковским, но что-то ему подсказало, что конечным потребителем дразнящих поглаживаний был именно он. Затем он запереживал, не застукает ли их «фалосотворчество» Гектор Петрович. Но стремительно пьянеющий Чайковский ничего не замечал.
- Плесни мне еще рюмашку этой косорыловки. В великие советские времена, когда товарно-денежные отношения были заменены товарно-водочными, у нас существовала самая твердая валюта, не подверженная никаким инфляциям – девальвациям. Сколько брал сантехника за «поменять резиновые прокладки в кране»? Правильно! Бутылку. А биде пришпондорить? Две!
- Ну, биде в те времена почти ни у кого не ставили. А помнишь, Гек, как нам всего за две поллитровки васильковые обои поклеили? – ударилась в воспоминания не перестававшая тишком поглаживать Степу за причинное место Андромухина.
- А перед уходом чуть тебя не изнасиловали.
- Так это ж они не со зла, а по пьяни. Я на них даже ни капельки не обиделась. Пойду-ка я, пописяю – вдруг ликующе оповестила всех Андромухина.
Пока финский фаянсовый унитаз за стеной глухо резонировал звуки тугой струи, Степа сосредоточился на крабовом салате.
- И вы думаете, что закладывали за воротник только от беспробудной жизни? – вернулся к общим рассуждениям Чайковский. – Фигушки! Вся советская элита квасила! Пьянство, Степа, – это наша национальная идея!!! И ежели мы здесь, в Бухляндии за столько веков не спились - значит, все не так уж и плохо?
- Надеюсь, что наши мужики, наконец, перестанут предпочитать водку женскому полу – многозначительно выразила надежду облегчившаяся Андромухина…
На этот момент непропорционально большая, круглая как кочан капусты, голова Чайковского уже неподвижно покоилась на кухонной клеенке, на которой была натуралистически изображена охотничья сценка: свирепые пятнистые собаки терзают коричневого ветвисторогого лося.
Размякшее тельце Гектора Петровича было заботливо перемещено в кабинет, распаковано и уложено на диван. «Спи ужё, моя национальная идея, прошептала Андромухина и по-матерински нежно накрыла посапывающего Гека плешивым пледом…
Продрых бы Чайковский до утра, не было бы никаких проблем. Так нет же. Сполз с диванчика и поковылял на кухню. Трубы горели. Через неплотно прикрытую дверь в спальню он углядел, как поэт Степан Иванович Домовитый вдохновенно петрушит Андромухину в позе раком, которая никак не давалась Гектору Петровичу из-за высоты кровати из массива бука со вставками из натурального ротанга. Точнее, ему в таких случаях приходилось вставать на цыпочки.
Со своего ракурса Чайковский почти не видел Андромухину, только слышал, как она постанывает. Зато был очень хорошо различим крепкий, как орех, угреватый зад Домовитого. В какой-то момент ритмичные движения любовников резко ускорились, вскрики стали порывистыми. По-видимому, участники пьяного грехопадения кончили разом. Чайковскому синхронные оргазмы не давались уже целую вечность.
- Ну, ты Степка, даешь жару – восторженно выдохнула Андромухина и, обессиленная, откинулась на кровать. Гектор Петрович из-за двери долго всматривался в ее сладострастное и одновременно такое родное лицо. Затем мышкой прошмыгнул в кабинет и по-ребячьи зарылся лицом в подушку.
Весь последующий день он был сам не свой. На вопросы бодренькой изменницы отвечал односложно – «да-нет». Она понимающе кивала: - Перебрали вы вчера, ребята. Ты бы Степу позвал, что ли, вечером на опохмел.
Устроить скандал Андромухиной? – размышлял про себя Гектор Петрович.- Фи, какая пошлость. Да ведь после этого еще придется принимать, не пойми, какое решение. Может, лучше набить Степе морду? Так это нужно было делать по горячим следам. К тому же, его соперник - моложе и в разы здоровее. А Чайковский, если честно, был трусоват.
И, вообще, не строить же задним числом из себя бретёра? Гектор Петрович представил, как он достает из фанерованного вишней ящика, изнутри обтянутого зеленым бархатом, дуэльный пистолет от Лепажа и, вытянув губы трубочкой, по-ковбойски дует в вороненый ствол. Рядом суматошатся секунданты – пусть это будут Цукерман и Гиви.
- А я предпочитаю пистолеты Кухенройтера – со знанием дела произносит с утрированным грузинским акцентом Гиви. А Цукерман грассирует Гектору Петровичу в ухо:
- Ну, зачем, Гектор, ты затеял эту дуэлю дурацкую. Ну, растопырилась твоя Андромухина. Эка невидаль. Ты же сам дразнил Степу, как леденцом, на пляже ее телом. И даже развернул обертку. Вот он и воспользовался «гостеприимным гетеризмом» — правом гостя на жену хозяина.
А Чайковский ему в ответ: да, причем тут Андромухина! Стреляюсь я, потому что мне скушно.
И, смахнув с бледно-брусничного фрака пылинку, небрежно бросает взгляд на циферблат оцепоченных «брегетов» и безмятежно произносит: Ну что ж, пора. Степа, стреляй первым.
- Что Вы, Гектор Петрович, только «аprеs Vous» И зачем же Вы поддельные котлы нацепили? Небось, уличная шантрапа втюхала, когда проезжали мимо них на своем ржавом тарантасе отечественного производства.
– Какие хочу, такие и ношу. Давай, Домовитый, пуляй!
И встает в пол-оборота к противнику, чтобы дать ему менее прицела…
Степан, продефилировав к барьеру, стрельнет и уж не промажет. А он, упав, смертельно раненый, приподнимется на одной руке и, как Пушкин, произнесет: Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup.*
Умирающего свезут в Лаврушинский переулок, и, пока он будет агонизировать на своем любимом диванчике, секунданты на кухне станут пить немецкий доппель-кюммель и готовить жженку, залив в серебряное ведерко в равных пропорциях шампанское и ром и насадив на него сито, в которое поместят круглую белоснежную сахарную голову в ожидании, когда подожженный сахар расплавится и стечет вниз…
Нет, лучше уж отомстить с какой-нибудь шлюшкой, и чтобы сиськи помясистее. И не будет сильно стыдно, если чего не так. Но во сколько сегодня обходятся ****и? Может, попробовать причалить к разведенке Таньке из бухгалтерии? И еще Чайковский твердо решил бросить пить.


 *фр. «Подождите, я ощущаю еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел»
                                ***

ГЛАВА ПЯТАЯ. КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
 
«Может, все же решить вопрос «по-богемному» – тяжело размышлял Гектор Петрович – «как Брики с Маяковским. Повешу на дверях квартиры в Лаврушинском переулке латунную табличку с надписью: «Чайковские. Домовитый». Муха будет за Лилечку, Степан – за Владимира Владимировича, а я – за Осю, из рогоносца обратившись в раскованного парня.
Говорят, у Лили Брик имелся свой безотказный подход к мужикам - «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить куда вздумается. Остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».
А еще Чайковский гаденько припомнил, что, когда Маяковский проживал у Бриков, он оплачивал все их счета. Стихи по определению не могли приносить Степану большого дохода, но он хорошо зарабатывал клепанием статей и телесценариев для мыльных опер.
Пусть он начнет уговаривать эту чувственную блудницу бросить меня, - представлял Гектор Петрович - но Андромухина, конечно, откажется и тут же отправится со мной в спальню заниматься феерическим сексом, заперев на кухне рыдающего и просящегося к нам Домовитого. И вздохнет: Страдать Степе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи. А, ты, Гек, снова пристроишь их в наш «Журналец».
Если честно, еще до того, как Чайковский застукал парочку в собственной спальне, он в эротических фантазиях не раз представлял, как к ним с Мухой присоединяется кто-то третий. Как правило, это были не глянцевые звезды эстрады и кино с обложек модных журналов, как случается у некоторых, а вполне осязаемые подружки жены - конопатая хохотушка Женька, губошлёпистая Клюквина, никогда не носившая нижнего белья экзальтированная Кивина. Но самой экзотической причудой Гектора Петровича оставалась Волобуева.
Иногда для особой пикантности и остроты ощущений в свои эротические выдумки Гектор Петрович допускал и мужиков. Но ведь это были лишь фантазии! В них Чайковский сам назначал себя на любую размачованную роль, и мог делать все что угодно, да хоть бы пребольно ущипнуть за голую ляжку нынешнего соперника.
Никакую табличку на дверь квартиры он, конечно, не повесил. И долго колебался, пытаясь определить, как правильнее себя вести. Если Андромухина будут знать, что он в курсе ее побочной связи и молчит, станет ли это для него еще большим унижением? Захочет ли она уйти от него? По собственному желанию разлучаться с законной супругой Чайковский категорически не желал. Для него это означало бы конец всему: и такому налаженному уютному быту с диетическими куриными котлетами; и вовремя поглаженными рубашками подаренным на юбилей свадьбы электрическим утюгом Бош с функцией вертикального отпаривания; и, хоть давно ставшему рутинным, не частому, но зато бесплатному гигиеничному сексу; и, может, самому главному – привычной и такой  приятно возвышающей в собственных глазах  роли счастливого обладателя такой красивой, обольстительной, еще не старой и даже скорее цветущей Андромухиной.
В итоге он решил продолжать делать вид, что ничего не произошло. Может, все ограничилось одной пьяной «гастролью»? Но Андромухина так сладка и аромятна, как спелый абрикос. Неужели Степан не захочет повторить?
По некоторым, но лишь косвенным, уликам, мог иметь место «многосерийный» адюльтер. С чего это Степан неформально повысил собственный статус и стал величать Чайковского «Петровичем», снисходительно похлопывая по сутулому плечику? Не потому ли, что у него с Андромухиной все на «вазелине»? С другой стороны, это выглядело вполне естественным после столько совместно выпитого.  Или, вот, Муха в присутствии Домовитого неизменно находилась в приподнятом настроении оцененной женщины, но и это ведь ничего не доказывало.
Встречаться им удобнее всего, полагал Чайковский, на холостяцкой квартире Степана. Кто там им может помешать? Лариска была отставлена окончательно. Ведь неспроста  Домовитый перестал зазывать Гектора Петровича в свою «берлогу». При этом сам в Лаврушинский зачастил. Впрочем, вел себя целомудренно, хозяйке доставались лишь невинные чмоки-чмоки. Зато Чайковского обнимал чересчур театрально и по-предательски преданно заглядывал в глаза! Мужчины по-прежнему много выпивали вместе и были как бы искренни и дружны. Гектор Петрович несколько раз специально прикидывался пьяненьким, провоцируя Андромухину и Степана на опрометчивые нежности, но явных проявлений новых измен так и не обнаружил.
Бывали дни, когда он совсем, было, успокаивался. Чайковскому начинало казаться, что ему просто приснился дурной сон. Но уже на другой день, услышав безобидную реплику от одного из «адюльтернов», на которую ранее и внимания бы не обратил, тут же припоминал и «ореховый» зад Степана, возвышавшийся в тот роковой вечер над стоявшей в собачьей позе Андромухиной, и ее не с ним разделенные послеоргазменные восторги. Может, в интерьерах Степиного жилья – ярился Гектор Петрович - уже появились и специально приобретенные по такому случаю пушистые домашние тапочки тридцать седьмого размера; и ворсистая зубная щетка средней жесткости, счастливо сожительствующая с потрепанной жесткой щеткой хозяина в одном матовом стаканчике на полке в ванной комнате; и обязательно розовое махровое банное полотенце; и еще более махровый и более розовый женский халат; и всякие скляночки с кремами для лица и   мылом для интимных мест; и стоящий на трюмо в спальне подаренный совратителем флакончик её любимых духов от Helena Rubinstein с ароматом кремового ириса, иланг-иланга и магнолии. И в этой самой спальне с плотно задернутыми темно-зелеными гардинами, скрывающими прелюбодеев от всего мира, может прямо сейчас оголённый, как высоковольтный провод, Домовитый умело обслуживает такое гибкое и отзывчивое тело Андромухиной без его, Гектора Петровича, спроса.
Подозрения Чайковского косвенно подтверждались и тем, что сам он был фактически отлучен от плоти законной супруги. Первые недели после случившегося он и не пытался её домогаться. Впрочем, такие интимные паузы давно стали нормой. А чего Вы хотите – попробуйте прожить с одной и той же партнершей более двух десятков лет.
  Но в новой ситуации у Чайковского, наверное, от ревности, резко, не по возрасту и состоянию простаты, выросло либидо. Ему все время хотелось, и он еле себя сдерживал. Однажды Андромухина застукала его онанирующим в ванной, но только произнесла невнятное « о-ля-ля».
По прошествии еще нескольких мучительных для Чайковского и, как он полагал, любвеобильных для Андромухиной, дней его робкая попытка, приобняв супругу, запустить руку в заданном направлении была решительно отвергнута. «Извини, у меня мигрень». Затем бесконечно долго длилась менопауза. После так «заныла» спина, что о «секесе» и думать было просто возмутительно. В тот день - кажется, был выходной - она сознательно, как посчитал сам Чайковский,  поссорилась с ним из-за какого-то бытового пустячка, чтобы иметь повод вновь не допустить его до своих прелестей, и тут же засобиралась в парикмахерскую, объявив, что после будет до вечера, как она выразилась, «глазеть на витрины». Знаем мы, какого витринного манекена ты будешь обсматривать – мысленно вскипел  от чувства мести и сперматоксикоза Гектор Петрович и, не выдержав неопределенности, отправился выслеживать полюбовников возле  «обшарпанного» дома Степана (на его крыше была установлена вывеска «фирмы «Шарп»). Не то, чтобы у него был четко разработанный план на счет того, что он будет предпринимать, если все-таки застукает парочку, но и бездействовать он тоже больше не мог.
После смерти родителей помимо квартиры Чайковскому досталась двадцать первая (второй серии) бежевая «Волга» гаражного хранения  с увеличенными колесными арками, шестнадцатью прорезями решётки радиатора «акулья пасть» и хромированной фигуркой оленя на капоте. Но добираться до вражеской территории он решил на общественном транспорте, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Ведь на его «Волгу» ностальгически засматривались даже владельцы крутых тачек. Зато перед отправлением «на дело» можно было, не боясь гаишников, позволить себе тяпнуть для храбрости и поднятия настроения.
 На улице было «зябковато». Накрапывал позднеосенний дождь, который, по устоявшейся московской традиции последних лет, мог в любой момент перейти в мокрый снег и тут же, мстительно тая на свежеуложенную тротуарную плитку, перемешавшись, как говорили, с радиоактивным реагентом против наледи, превратиться в грязное месиво, беспощадно разъедая по преимуществу импортную кожаную обувь москвичей и гостей столицы.  
Когда Чайковский сел в троллейбус, что-то у водилы не заладилось, и он дважды подолгу останавливался и выходил поправлять электрические рога. Когда Гектор Петрович, наконец, добрался до конечного пункта, дождь прекратился. Осмотревшись, новоиспеченный филер решил затаиться за металлическими гаражами, откуда открывался хороший обзор на пустой малосодержательный двор. В доме за освещенными окнами – приближались сумерки - на кухнях неопрятные, раздавшиеся от бессмысленности бытия жены по «юлицезаревски» одномоментно приправляли готовящийся борщ душистым перцем, лавровым листом и чесноком, трепались по телефону с заклятыми подругами и смотрели очередной идиотский сериал, торопливо состряпанный, даже возможно, по сценарию Домовитого. Их пузастые и еще более неряшливые мужья в гостиных цедили пиво, заедали солеными орешками и смачно комментировали матч Ротор-Торпедо. Прыщавые подростки безвозвратно просирали лучшие годы за «стрелялками», а мелкота пялилась на не наши мультики. Наличие нескольких телевизоров на семью в Москве давно стало нормой.  «Раньше хоть в деревянные кубики играли» - вспомнив свое счастливое детство, озлился Гектор Петрович.
За гаражами умеренно пахло мочой. Минут двадцать Гектор Петрович в одиночестве переминался с ноги на ногу, от «нечего делать» разглядывая валявшуюся невдалеке возле песочницы в луже в непристойной позе куклу с пластмассовыми и по прихоти заводских технологов чересчур бледными ногами. Местные детсадовцы стянули с нее не только жалкое платьице, но и трусы, не найдя впрочем и на этот раз разгадки, в чем заключается повышенный интерес к отдельным частям тела со стороны  взрослых. К ставшей по воле обстоятельств непристойной игрушке подбежал бездомный лохматый кобелюга и, схватив зубами за голову, по своей надобности утащил в подворотню.
Окна квартиры Домовитого по-прежнему оставались безжизненными. И только Гектор Петрович пожалел, что не взял с собой фляжку с армянским коньяком, чтобы можно было согреться, как за его спиной раздался знакомый  голос Слоника: «Ты поссать сюда или по другому какому делу?» Слоник был как всегда в компании Расстриги и временно свободного Выкусова. Чайковского в одежде «святая» троица не признала.
На вопрос о своей малой нужде Гектор Петрович не нашел ничего более уместного, чем, утвердительно кивнув, повернуться к компании невпечатляющей спиной и, расстегнув ширинку, встать в характерную мужскую позу. И, только начав выпускать вялотекущую желтую струйку на проржавевшую стенку одного из гаражей, он с ужасом осознал, что в адресованных к нему словах скорее содержалось не приглашение отлить, а возможная угроза – мы тут культурно отдыхаем, а этот хорёк урину перед нашими носами разбрызгивает. Но Слоник среагировал на происходящее спокойно и даже весело:
- О, опять гараж Сирдукова обмочил!
Сирдукова во дворе не любили. Он служил в пенсионном фонде и ездил на самой дорогой машине.
- Кстати, с тебя семьдесят восемь рублей пятьдесят копеек – недобро буркнул Выкусов писающему Чайковскому – А то нам на бутылку не хватает.
Гектор Петрович, стряхнув, убрал пенис на место, затем пошарил в кармане и выудил оттуда к своему удивлению пятисотрублевую купюру. Денежку было жалко, и он испуганно попытался всунуть ее обратно, но не успел, поскольку несказанно обрадовавшийся Выкусов проворно выдрал купюру из рук Гектора Петровича и отправился за водкой. Чайковский проводил его грустным взглядом. Надо сваливать – мудро подсказала ему бздлявая интуиция. Но, вместо того, чтобы ретироваться, он стал мучительно придумывать предлог, который бы не обидел его новых дружков.
Тем временем Слоник и Расстрига продолжили прерванный спор, ни много ни мало, об убийстве старшего Карамазова. Слоник, романа не читавший, но смотревший фильм Пырьева, утверждал, что папашу замочил бульонщик Смердяков, а Расстрига выдвигал неканоническую версию о виновности божьего человека – младшего Алеши Карамазова.
- Старикан-то его еще и хвалил - я тебя, мол, Алешка, и без коньячка люблю! А он, значит, в ответ вон какую подлянку ему сотворил - заявил бывший семинарист. Главным аргументом Расстриги, вероятно, связанным с личной обидой на церковников, был – «уж я знаю, на что они там способны».
А Гектор Петрович вспомнил, что Достоевский планировал продолжение романа, в котором заделавшийся революционером Алеша будет казнен за политическое преступление.
Когда вернулся Выкусов, «забирашку» стремительно разлили по пластиковым стаканчикам, руками разломали на неровные куски буханку хлеба, вскрыли банку с фасолью.
- Ну, за знакомство, - изрек Слоник.
- Так вы же меня знаете, мы на одной полянке в Серебряном бору летом загораем» – на всякий случай подлизывающе напомнил Чайковский.
- Ну, значит ты нам кореш! Будем в следующем сезоне вместе в речку ссать!» - среагировал Слоник. Все, дружно рассмеявшись, выпили, поморщились, закусили. Слоник, вернувшись к почему-то продолжавшему волновать его вопросу о Карамазовых, обратился к Чайковскому: Ну, и кто же грохнул папашу?
Не знаю – ответил Гектор Петрович - «но мне представляется, что участие в преступлении младшего Карамазова маловероятным. Ведь ему было всего 20, и он был еще чист в своих помыслах и поступках. С другой стороны, я понимаю, что его возраст – мало о чем говорит. Герои Достоевского в действительности значительно старше обозначенного биологического возраста. Они сами - часть Достоевского и его трагического жизненного опыта, включившего в себя и отмененную в последнюю минуту казнь, и каторгу. С другой стороны, посмотрите на, может быть, самого светлого героя романа - маленького Илюшу Снегирева, который с перочинным ножичком защищает честь отца. Вон он-то смог бы убить?!?
Чайковский, конечно, совсем не имел в виду, что пацан мог пришить Карамазова – старшего и просто воспользовался полемическим приемом. Но побывавший в зоне для несовершеннолетних Выкусов понял Чайковского буквально:
- То, что мальчишка мог прирезать старика – согласен, очень даже правдоподобно. Но спрос с него не может быть таким же. Малолеткам по тем же статьям меньше дают, а то и вообще не сажают! - выразил он экспертное мнение.
«Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы» – резюмировал дискуссию Выкусов бессмертной телеграфной строкой Остапа Бендера. Это было единственное, что Выкусов знал о семействе Карамазовых из Скотопригоньевска до сегодняшнего дня.
А потом он вдруг прозорливо добавил:
- В любом случае, чую, все случилось из-за бабы. Из-за них все зло и происходит. Вот ты, плешивый, чего тут вынюхиваешь в нашем дворе? Небось, выдру свою дранную выслеживаешь?
Жизнь заставила его стать хорошим психологом.
Гектор Петрович замялся: Ну почему же выдру?
- Потому что ее какой-то козел выдрал! Вот моя хозяйка только попробовала бы изменить! Два года ждала из зоны, сына подращивала. С другой стороны, скажем, дадут мне, не приведи господь, пятнашку. Что ж, ей совсем от интиму отказаться? Пусть уж, только чтобы я не прознал…А хочешь, мы хахелю твоей суки ребра переломаем? Или вот на этой березе повесим?
Хочу – после третьего пластикового стаканчика подло подтвердил Чайковский.
- А я слышал, что у повешенных жмуриков члены встают – встрял Расстрига.
- Не скажу, сам не видал – отрыгнул Выкусов. - А мы и мокрощелку твою враз прикончим - продолжил он навязчиво излагать Чайковскому планы благородного отмщения.
Гектор Петрович представил болтающегося на березе с эрогированной писей Домовитого, а рядом с ним с пером в подреберье истекающую кровью Андромухину и ему стало их жаль. В этот короткий миг просветления он пролепетал: Я хочу домой! …
Выкусов, вытащил из кошелька Геши последние деньги, зато проводил его до остановки. Они не заметили, как во двор въехал серо-голубой Ниссан Домовитого, из которого вылезли счастливые любовники и направились  дрючиться.
Ночью Чайковскому приснился кошмар. Его вместе с Достоевским привозят на казнь на Семёновский плац. И он успокаивающе шепчет Федору Михайловичу: «Не бойтесь, я знаю, что это только понарошку. Вас сейчас помилуют и отправят на каторгу, а меня, наверное, отпустят домой к моей Андромухиной.
А классик ему отвечает – «мол, это и не важно. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту».
Тут с гусем под мышкой появляется Гердт-Паниковский в казимировых штанах до колен и синем вицмундире с шитьем на воротнике и обшлагах и оглашает Указ Императора: «Достоевскому за регулярный антисемитизм в премии «Дебют» отказать, а Чайковскому пожаловать нобелевку за цикл статей по глубинному  освещению творчества Посадовского. Но поскольку деньги в премиальном фонде закончились, точнее – их рас****или  – то выдать натурой победителю  рога оленьи за 65 рублей. Все равно они у нас в конторе без дела пылятся. И Остап Ибрагимович разрешил - добавляет хромой нарушитель конвенции.
                      ***


ГЛАВА ШЕСТАЯ. МУХА
 

Утром доброхоты доложили Домовитому, что вчера во двор приходил странноватый гражданин договариваться с местными синяками, чтобы Степу и его новую  охочую - звукоизоляция в доме была хреновой - цацу замочили. Даже аванс оставил. Что за бред – подивился Степан. После недолгих расспросов ему по описанию удалось вычислить, что «заказчиком» был Чайковский. С одной стороны, у Домовитого отлегло от сердца, поскольку от Геши никто не ожидал киллерских сюрпризов. С другой, непонятно, с какой березы тот свалился?
Экстренные консультации с Андромухиной ясности не внесли. Завершив вчерашнее спермопиршество, Степан на своем авто  вернул отутюженную милашку в Лаврушинский, где она  и обнаружила мирно сопящего на своем кожаном диванчике Чайковского с сильным запахом перегара.
- Что-то Гек стал перебирать в последнее время, а потом хнычет, что у него печень болит - расстроилась она. Проспавшись, непривычно несловоохотливый Чайковский, отказавшись от отвара расторопши пятнистой,  зачем-то созвонился с Цукерманом и, пробурчав что-то невнятное, ушел из дому.
Внезапно возникнувший под кухонным столом Чайковского и получивший любострастное продолжение флирт Степу не напрягал, пока он пикантно услаждался прелестями чужой благоверной, которыми еще не успели приесться, без риска возникновения обязательств со своей стороны. А то, что он лгал в глаза  Чайковскому, ну да – это, конечно, нехорошо, но так ведь он не по своей инициативе все это затеял. И кто от такого пирожного откажется? И потом, что это Гектор Петрович как собака на сене? И радости плотской от него Андромухиной, поди, никакой. А женщине, может, еще хочется.
Ему было сильно любопытно, продолжает ли она трахаться с Гектором Петровичем. И если у них все-таки случается секс, доводит ли Чайковский ее до оргазма? Наконец, «насколькократно» Степан - и это был ключевой вопрос - лучше как самец?
Однажды Домовитый как бы в шутку даже попытался выспросить Андромухину про это.
- А то! - с вызовом ответила она, влезая в тайно подаренный специально для интимных свиданок розовый халат – совокупляемся, как кролики. Тебе - то что? Или ты жениться на мне собрался?
 Степан,  нахмурившись, промолчал. Он к своим сорока годам так и не обзавёлся семьей. После неразделенных подростковых страданий по Томке у него приключилась куча постельных интрижек, но он панически боялся серьезных отношений. Как только Степан чуял, что женщина хочет лишить его свободы, тут же делал ноги. Лариска оказалось самой настырной, и почти склонила его к браку. Но карась, как повелось, сорвался с крючка…
У Андромухиной на личном фронте долго случались незаслуженные потрясения. После выпускного её  изнасиловали двое уже ставших бывшими одноклассника, одному из которых она симпатизировала и готова была дать сама. Затем она залетела от сына председателя райсобеса. Дело замяли, её понудили сделать аборт, из-за которого она не могла иметь детей. Все местные показывали на нее пальцами с липковатым подтекстом – сама виновата, не надо было в мини-юбке перед парнями ёрзать. Мать отослала ее в дальний город под опеку еще более дальних родственников, где над Мухой «взял шефство» похотливый женатик. Потом за ней приударял один военный, пока не женился на племяннице своего старшего командира.
Андромухина, волею судьбы, очутилась в Кисловодске, где сезонно подрабатывала в местном кинотеатре. А тут – чудо – и Чайковский подкатил на последний сеанс. Он и в молодости не был красавцем, зато велеречив, а главное - москвич. Если распишемся прямо здесь, поеду с тобой – заявила уставшая от неустроенности капельдинерша. Не влюбилась, конечно, повелась на столичную жизнь – так разве можно ее осуждать за это. В местном загсе молодоженов за две бутылки коньяка экстренно зарегистрировали в нарушение существующих инструкций.
Когда мама Чайковского узнала, кого он привез из отпуска, то в отчаянии назвала сынулю идиотом. Папа, в душе позавидовав полученному праву Гека регулярно щупать молодайку за обольстительную жопу, ограничился эпитетом «полудурок». Естественно, в Лаврушинский ее не допустили, но, в конце концов, прописали в квартиру к тетке Чайковского, которая все равно проживала на даче в Переделкино, и определи в «Журналец» делопроизводителем, параллельно пристроив на «заочку» в институт культуры. Мама Гека с годами почти смирились с невесткой, и стала просить внуков, но квартиру рассудительно отписала на сына. Да и с потомством все равно ничего не получалось.
Муха принадлежала к той категории женщин, которые созревают, как вино позднего сбора из ягод винограда, собранных глубокой осенью и тронутых благородной плесенью. По-настоящему расцвела к сорока, вобрав в себя такую сладость, которая могла задурманить любого мужика. Но она умела быть признательной и хранила верность Чайковскому первые годы совместной жизни. Ведь не считать же за измену историю, когда замещавший ее гинекологиню симпатичный доктор сделал ей приятное натруженным пальцем.
Следующая история приключилась значительно позже и тоже совсем случайно.
Хмельная компания обсуждала секскандал Клинтона с Левински. Кто-то шутливо высказал версию еврейского заговора: Говорят, что родной дядя Моники до сих пор работает в Витебске зубным врачом. И чего это он в Израиль не умотал?
- Нет зубным врачам пути -/Слишком много просится./Где на всех зубов найти?/Значит - безработица! – проблеял Чайковский.
- Придется покаяться нашему Блинчику - засмеялась Андромухина – А куда он денется, коль платьишко ей обвафлил. Этот хитрюга-президент, боясь импичмента, теперь ссылается на юристов и утверждает, что у нее были "сексуальные отношения" с ним – ведь она прикасалась губами к его свистульке - а у него с ней – нет...
А потом как-то так само собой получилось, что по пьяни решили играть в «очко» на раздевание. Участвовали исключительно бабы. Быстрее всех «теряла» вещички Андромухина. Наступил момент, когда на ней осталось только французское нижнее белье от "Chantelle" с кружевными оборочками. В эти годы многие дамочки уже могли себе позволить красивые будуарные вещички. Времена тотального дефицита были подзабыты. Кто сейчас вспомнит, как Фурцева открывала в Черемушках фабрику, где на гдр-овском оборудовании шили знаменитые «Анжелики» с застежкой спереди...
Она снова продулась и, к всеобщему удивлению, минуя лифчик,  скинула сразу трусики. Мужики захлопали в ладоши. Бабы завистливо притихли. Чайковский глупо захихикал. Андромухина интуитивно ощутила, что Геше приятно, когда на нее пялятся…
Потом развеселившаяся компания танцевала до тех пор, пока возмущенные соседи по площадке не пообещали вызвать милицию. Все ломанулись   по лестнице на улицу, а Анромухина с каким-то парнем, похожим на красавчика Костолевского, застряла в лифте между этажами.
- Выпустите нас поскорее. Я боюсь замкнутого пространства – весело закричала она. Пока нежданный кавалер, встав на колени,  ласкал ее пьяными губами, она сосредоточенно перечитывала слово из пяти букв, криво нацарапанное пубертатными подростками на стенке лифта.
Но ведь, по Клинтону, это тоже была не совсем измена с её стороны.
Все остальные адюльтеры были того же порядка. Их можно было пересчитать по пальцам, правда - обеих рук. Неужели мы будем её упрекать за это?
По сути, она была скорее хорошая, чем плохая. В общем – нормальная. И я бы не сказал, что «слаба на передок». Главное, что ей всегда удавалось сделать так, чтобы Чайковский, как говориться, «ни ухом, ни рылом», за что он должен был сказать ей огромное спасибо.
Зачем она блудила? Просто, так получалось. Конечно, каждая интрижка имела свою событийную цепочку. Но всех их объединяло то, что они были какими-то случайными, необязательными, что ли. Можно посчитать это за смягчающее обстоятельство, или, напротив, поставить в вину с «отягчающими» – если, мол, с «чуйсвами» и страданиями, то тогда легче и понять, и простить.
А что до истории со Степаном, так здесь вообще все ясно. Ну, сколько ей осталось выглядеть обольстительной? Вот она и ловила последний теплый солнечный лучик, который регулярно высовывался из штанов Домовитого…
Андромухина еще и до того, как стало ясно, что Чайковский что-то пронюхал, понимала, что она должна хоть иногда удовлетворять его вполне законные сексуальные «заявки», либо пойти на размен и упростить ситуацию до двух фигур. Но выбирать не хотелось. Предпочтет она, скажем, более молодого Степу. И что? Перебираться в его обшарпанный дом с вонючим подъездом? Зарабатывает он, вроде, неплохо. А вдруг через три месяца он найдет новую кралю? А ей куда деваться? Обратно в Лаврушинский, где ее, может, уже и не ждут?
    Чего ей не хватало в Чайковском? Темперамента в постели? Неожиданности? Романтики? Денег? Щедрости? Внимания? Амбиций? Или всего по совокупности? Так это любая баба, если захочет, выкатит своему мужику не меньший список претензий. Ах, да, еще у них не было детей…
Андромухина не могла утверждать, что не любила Чайковского, но и не могла сказать, что любила. Нет, не так. Она скорее любила его, чем не любила. Она привыкла к нему и заботилась о нем.  Чайковский был добрым. Чайковский был умным. Чайковский был отличным рассказчиком. Почти как Радзинский, только выглядел чуть посмешнее. Обладал мягким ласковым язычком. И боготворил ее. Даже вопреки собственной маме. И у него была замечательная квартирка в престижном доме. И раритетная бежевая Волга. И гараж. Кстати, теткина жилплощадь, которая выгодно сдавалась, тоже была оформлена на Гектора Петровича. А вот заработки в «Журнальце» были смехотворными.
Может, правда, давать обоим? Ну, ведь не убудет? Половое соперничество между самцами является частью эволюции только, если приводит в воспроизводству потомства. Здесь речи об этом не шло.
Теперь, когда Чайковский что-то пронюхал, нужно было вырабатывать новую форму поведения. Конечно, можно было перейти в наступление и все отрицать. Ну, возможно, видел их кто-то вместе со Степаном, но это лишь косвенные улики. Андромухина ведь было невдомек, что Гектор Петрович их застукал прямо в собственной спальне.
Чтобы начать контрнаступление, требовалось дождаться его поступков. А Чайковский продолжал бездействовать, и это бесило...
Решили, что Степану временно следует прекратить визиты в Лаврушинский. Нужно было придумать правдоподобный «excuse» - например, что он «уехал» в деревню дописывать новую поэму «Натали в барской усадьбе на фоне пейзан». Но встречаться тайно они, наверное, будут продолжать. Оборвать роман было жалко, вернее, ту её часть, которая происходила в кроватке...
Ладно, сегодня сделаю Геку приятно – решила Анромухина. Но тот вдруг не проявил к ее прелестям ни малейшего интереса.
На следующий день, когда она намеренно попросила его намазать спину увлажняющим кремом, Чайковский почти брезгливо выполнил просьбу и ускакал на кухню жрать жареную навагу. Тогда она улеглась на кровать  и стала демонстративно себя поглаживать. Чайковский несколько раз прошнырнул  мимо спальни, но, не сдавшись, исчез в недрах кабинета. Стало еще любопытней…
Эта борьба, впрочем,  закончилась совсем неожиданно - Андромухина объявила Геку, что с подругой улетает на две недели в Таиланд по очень горящей путевке.
                                   ***



ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ГЕКТОР И ГЕТЕРА
 

Пока Андромухина гадала, почему ее чары перестали действовать на Чайковского, у него было свое кино.
Ключи от хазы ему одолжил  Цукерман, съехидничав:
- Ну что, пяти минут тебе хватит, Казанова?». И проститутку организовал он же - Она адрес знает. Чисти перышки.
В ожидании гетеры Гектор Петрович обнюхал подмышки и прополоскал рот обнаруженным у Цукермана в ванной зубным хвойным экстрактом. Нездоровый желудок требовал постоянно освежать дыхание.
Когда шлюшка позвонила в дверь, Гектор Петрович долго не открывал, пытаясь тщательно рассмотреть ее через дверной глазок. Впустив, наконец, в комнату, выскочил в коридор и взволнованно набрал Цукермана.
- Цукер, это настоящая проститутка? - шепотом страдальчески спросил Чайковский.
- Самая настоящая – веско подтвердил Цукерман.
- А как у нее с половой гигиеной?
- Не морочь мне голову! Если боишься, натяни на свой щекотун пару гондонов. Или стребуй у нее справку для бассейна.
- Она что, ходит в бассейн? - уважительно спросил Чайковский. А потом подозрительно добавил -  Какая-то она не первой свежести. Полкило макияжа на лице.
- Еще с осетриной её сравни – возмутился Цукерман. – Ты что, за такие деньги хотел Лоллобриджиду заполучить? Буфера большие? Как заказывал?
- Но у нее не только вымя, но и все какое-то чересчур объемное.
- Ну и хватай ее за ягодицы и ни о чем не думай» – рявкнул Цукер и бросил трубку.
 - Как Вас величать, милая барышня? - с глупейшей (и гнуснейшей) интонацией поинтересовался Гектор Петрович.
   - Пусть будет  Виолетта. А как мне обращаться к моему брутальному мачо?
   - Модест Петрович – представился, зачем-то слегка соврав, Гектор Петрович.
   - Как Мусоргский – подивилась продажная женщина – я его в музыкальном училище проходила. - Да, ежели будет желание снять меня на несколько дней в качестве «эскорта» - цена обсуждается отдельно» – на всякий случай сделала она маркетинговый ход.
- Нет-нет-нет, мне не нужен эскорт – ужаснулся Модест, то есть Гектор Петрович. Я завтра отбываю в командировку – извиняюще добавил он.
Разнервничавшемуся Чайковскому путана сперва показалась вульгарной, жирной и даже отвратительной. Но когда она стянула с себя облегающее короткое платье, Гектор Петрович справедливости ради отметил, что без этого аляповатого непропорционально тесного для ее крупного тела наряда выглядела она очень даже фигуристо. Внушительные габариты совсем не портили впечатления, а лишний жирок на животе – а куда от него денешься - лишь добавлял чувственность её облику. Вот с макияжем действительно получился перебор, отчего Виолетта казалось значительно старше, чем была на самом деле.
Под   оранжевым бюстгальтером у нее обнаружилась весьма недурная грудь четвертого размера с расширенными слюдяными, чуть оттопыренными сосками, может и не такая упругая, как бывает у юных кокоток, но и совсем не дряблая. Снимая трусики, она непроизвольно сделала не характерный для профессионалок жест, стыдливо прикрыв рукой свою соболетку. Целлюлит, только начинавший проявляться на ее полноватых бедрах, не успев сильно подпортить их и,  как легкая паутинка на старинных полотнах, сближал с эпохой Венеры Тициана.  
Когда Виолетта, подмывшись, вернулась в спальню, она обнаружила сидящего на краю кровати похожего на нахохлившегося воробья Чайковского, на котором оставались лишь два поношенных носка неопределенного цвета, один из которых, вдобавок, оказался дырявым. Заслуженный нудист жутко комплексовал.
Полчаса кислых страданий закончились ничем.
- У меня раньше всегда получалось – как школота оправдывался Гектор Петрович.
- Еще тот пихарёк - вздохнула проститутка.
Виолетта уже засобиралась уходить, когда Гектор Петрович стал упрашивать ее побыть еще чуток, «просто так», и, поскольку время заказа было оговорено заранее и формально еще не истекло, она задержалась. Тут, неожиданно для обоих и случилась самая задушевная часть встречи. Чайковский угощал Виолетту цимлянским полусладким и шоколадными конфетами. Не хватало только букета белых роз, и можно было бы решить, что у парочки  романтическое свидание. Откупоривая шампанское, Чайковский громко хлопнул пробкой в потолок и неуклюже выплескал на девицу треть бутылки. Благо, она была без платья, поэтому ничуть не рассердилась, и даже рассмеялась. Виолетта вообще оказалась весьма смешливой, а это до определенного предела нравится мужикам.
Бокалов в чужой квартире Гектор Петрович сходу не обнаружил, поэтому шампусик потребляли из сиреневых чайных чашек с золотистой каймой.
Сперва заговорили о Модесте Петровиче, поскольку эта была единственная очевидная тема для беседы.  Чайковский похвалил его цикл фортепианных пьес «Картинки с выставки» и колоритную «Ночь на Лысой горе», а затем перешел на характеристику неоконченной при жизни композитора «Хованщины»:
 - Понимаете, исторической кульминацией сюжета явился спор об истинной вере, состоявшийся в 1682 году в Грановитой палате Московского кремля между царицей Софьей и князем Хованским. Но композитор в своем либретто перемешал эти события с теми, которые случились на семь лет позже и привели к власти Петра.
Память у Гектора Петровича была превосходная. Почти как у Димы Быкова. И это серьезно замусоривало голову.
- К сожалению - продолжил он - «Мусоргский пристрастился к алкоголю еще в юные годы в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а со временем вообще превратился в хроника и помер от белой горячки в Николаевском военном госпитале под именем «вольнонаёмного денщика ординатора Бертенсона». Вы, милая моя, наверное, видели портрет Модеста Петровича, написанный Репиным буквально за несколько дней до  кончины композитора. Будете в следующий раз в Третьяковке, приглядитесь, насколько на нем точно передана трогательно-детская и одновременно печально-предсмертная улыбка композитора.
 Виолетта слушала Гектора Петровича, раскрыв рот. Она показалось Чайковскому необычно образованной для своей специальности. По крайней мере, упоминание «могучей кучки» не вызывало у нее ни смеха, ни недоумения.
 - А я Чайковского больше люблю - продолжила Виолетта музыкальную тему. Гектор Петрович вздрогнул. Что ж, стали обсуждать творчество очередного гения. Не обошли вниманием и интимную сторону его жизни.
 - Вы же знаете, что Чайковский – был… – начала строить фразу собеседница – и Гектор Петрович даже зажмурился в ожидании того самого слова, которое было произнесено в его адрес на пляже в последние летние выходные. Но она продолжила – «гомосексуалистом». В таком окончании фраза прозвучала более уважительно и корректно по отношению к великому композитору, хотя одновременно и забавнее, поскольку после «гомос» вместо привычного для нашего слуха «э» у нее шло смягченное «е». У дамы полусвета было очевидно немосковское произношение, что, впрочем, весьма типично для шлюх, обслуживающих жителей нашей столицы.
- Конечно, мне хорошо известен сей факт. Петр Ильич (Чайковский непроизвольно старался упоминать знаменитого однофамильца лишь по имени отчеству), например, свою Шестую симфонию посвятил  племяннику и одновременно интимному партнеру Бобу Давыдову. А какие нежнейшие письма он писал своим молодым друзьям! Умер же по глупому случаю, по нынешним меркам совсем не старым - в 53 года, испив некипяченой воды в одном из ресторанов Петербурга, после чего заболел холерой...
Опорожнив две бутылки шампанского, собеседники настолько расслабились, что внезапно перешли на частные темы.
Чайковский хотел было поинтересоваться, как Виолетта пришла в профессию, но припомнив советский анекдот, в котором валютная проститутка на аналогичный вопрос коротко отвечает «повезло», - счел его неуместным. Впрочем, собеседница сама оказалась неисправимой болтушкой и, вопреки устоявшимся правилам общения с клиентами, доверительно пересказала почти всю свою биографию.
Во-первых, Виолетта оказалась Полиной. Ее мать была родом с Полтавщины, из Села Весёлый Подол, что расположено  на правом берегу речки Хорол в том месте, где в нее впадает речушка Кривая Руда. Или наоборот Хорол впадает в эту самую Кривую Руду - Полина этого точно не помнила. «Да, имейте в виду - «Веселых Подолов» на Украине целых шесть штук – развеселилась она.
Вся её родня когда-то трудилась на веселоподолянском сахарном заводе. Однако за сахарной жизнью маманя подалась сначала в Мариуполь, а затем волей случая оказалась в Каменце-Подольском, подарившем миру таких знаменитостей, как основатель хасидского движения в иудаизме Бааль Шем Тов,  международный гроссмейстер Штейн, футболист  Капличный, который «играет головой отлично», писатель Веллер и Аркаша Укупник.
Семейная легенда гласила, что появление на свет Полины было напрямую связано с пребыванием в городе съемочной группы «Д’Артаньяна и трех мушкетёров».
«Неужели, пока доснимали  осаду Ла-Рошели, Портос отметился – подивился Чайковский, соотнеся габариты главных героев фильма с размерами Полины…
 В общем, росла она без отца. В положенный срок была зачислена в   детский садик, где выучила свою первую кричалку – «помни дружок, открывая тетрадь, - Ленин учился на круглую пять", затем в школу, где даже успела погордиться пионерским алым галстуком, который топорщился над выпирающими из под школьной формы необычно рано сформировавшимися сисяндрами, приводившими уже тогда в состояние нервического беспокойства даже старшеклассников.
Еще в школьные годы Полина с упоением занималась музыкой – спасибо мамке, за то, что вовремя отдала ее в музыкальное училище.
Преподаватель по фортепьяно Соломония Абрамовна уговорила Полину поступать в киевскую консерваторию, между прочим, имени Чайковского. Ну, не в московскую же, которая стала заграницей.
Полина в консерваторию не прошла. Год перебивалась в Киеве, снова поступала, потом  еще. Какой-то замдекана, пообещав протекцию, отодрал и, естественно, кинул. В общем, через три года вернулась Полина к мамане обрюхаченная. Та поплакала-поплакала, да дело житейское. Родившуюся девочку назвала Верочкой. Выживать было крайне затруднительно, денег не хватало. Подружка Оксанка, ускакавшая завоевывать Москву, зазывала – «будешь работать в ресторане аккомпаниатором». О последующих событиях Полина распространяться не стала…
Гектор Петрович в поисках, чего бы дербануть ещё, вопреки строжайшим предписаниям хозяина квартиры «не заходить в гостиную, тем более, вместе с ночной бабочкой, именно так и поступил, там и обнаружив бутылку дорогого французского коньяка, а также «рояль в кустах». Да-да, самый настоящий, цвета слоновой кости, саксонский кабинетный рояль Bechstein. А «в кустах» - потому что рядом с роскошным инструментом стояли две здоровущие кадки с фикусами Бенджамина с овальными глянцевыми листьями. Полина, восторженно ахнув, медленно приблизилась к роялю, осторожно приподняла крышку, уселась на банкетку и, проверяя, насколько точно настроен инструмент, прошлась аккордами по клавиатуре.
- Передай Цукерману, что нужно бы вызвать настройщика.
Чайковский решил, что она сейчас сбацает что-то типа «Мурки», но Полина неожиданно  исполнила «Осеннюю песню» из «Времен года», а затем добила его равномерными басовыми аккордами из третьей части второй Шопеновской сонаты - по-нашему - похоронного марша.
 «Не будем унывать, Нестор Петрович» - то ли в шутку, то ли случайно вновь переиначила имя Чайковского Полина (разве этих клиентов всех упомнишь) и в завершении импровизированного концерта бодренько исполнила фрагмент сладострастного матчиша, кажется, Гершвина…
На прощанье Полина как-то совсем по-домашнему облобызала сильно размякшего Чайковского в  пухленькие губки и уж совсем нежданно отказалась брать деньги из его потной ладошки. Но провожать себя не позволила, тем боле, что ей предстоял визит к очередному опостылому клиенту.
- Хорошо, что зонтик с собой взяла – пробормотала озаботившаяся проститутка.
- Бросайте лучше свою работу - сказал ей на прощанье Чайковский. - А я Вам помогу устроиться по сладкозвучной линии.
 Когда музыкально одаренная шалава, наконец, ушла, он, подойдя к окну, долго разглядывал, как на бульваре жгли осенние листья. Как там, у Юрия Левитанского: «А листья будут падать, будут падать,/и ровный звук, таящийся в листве,/напомнит о прямом своем родстве/с известною шопеновской сонатой./И тем не мене, листья будут жечь./Но дождик уже реже будет течь,/и листья будут медленней кружиться,/пока бульвар и вовсе обнажится…
Ночью Гектору Петровичу приснилось, будто он гостит у Репина в Пенатах. Разгуливая по аллеям парка в темно-зеленом халате с бордовым воротником, он забредает в беседку «Храм Озириса и Изиды», где его и настигает хозяин усадьбы:
- Сейчас я Вас рисовать буду, а картинку назовём «Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения».
- Позвольте, – пытается возразить ему Чайковский – ведь картину с таким названием создал Дали через полтора десятка лет после Вашей кончины. И потом, чего же Вы на своем знаменитом полотне «Славянские композиторы» нас не пририсовали?!? (это у Гектора Петровича произошло раздвоение личности и он, как бы представляя интересы сразу обоих обделенных вниманием Репина композиторов - Мусоргского и Чайковского – высказался от их «общего» лица) – Глинка, понимаешь, там есть, Римский-Корсаков - тоже, сидящий на стуле Даргомыжский присутствует, даже братьев Рубинштейнов намалевали, хотя какие они славянские, - а нас позабыли!
- Так это вы, друзья, – не придавая значения обидному «намалевали» и почесав репу, отвечает Илья Ефимович, сразу и Мусоргскому, и Чайковскому (композитору) в лице Гектора Петровича – у Коли Рубинштейна и спросите. Это он списки на увековечивание составлял».

                             ***


ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВЫХОДНОЙ
 

Неужели я как мальчишка увлекся публичной женщиной – сам на себя удивлялся Чайковский. Получив от Цукермана заслуженных «звездюлей» за выжранный без спросу коллекционный коньяк, он долго выпытывал у него информацию о Полине. После расплывчатых ответов Чайковский спросил его в лоб: Та с ней спал?
- Ну что ты – ответил Цукерман, чтобы сделать ему приятное.  
Когда Гектор Петрович, дозвонившись до своей новой пассии, пригласил её в Третьяковку, она долго не могла понять формат мероприятия. Еще сразу после встречи с этим чудаком она сильно пожалела, что наговорила ему всякой чепухи и, как дура, отказалась от денег. Он, что, теперь думает, что она и дальше будет давать ему бесплатно? Уразумев, что Гектор Петрович питает глупые надежды по поводу «романтичности» их отношений, она твердо дала ему отлуп. Но через неделю он с дрожью в голосе поинтересовался, во что обойдется «арендовать» ее на ближайшее воскресенье.
- Вот это другой разговор – согласилась Полина, - но я должна буду освободиться до 7 вечера.
Услышав заломленную цену, Гектор Петрович пришел в легкий трепет, но не отступил.
В условленный час он на свой «Волге» заехал за ней в Люблино. Ночью выпал первый непорочный снег. В мохнатой шубке раскрасневшаяся от мороза Полина была бесподобна. Сегодня она почти не использовала макияж. Только глазки подкрасила. Плюхнувшись на переднее сиденье, гетера сонно зевнула – ведь она привыкла работать в ночную смену.
- Вот, возьмите – протянул ей Чайковский деньги - пересчитайте.
Он почему–то продолжал обращаться к ней на «Вы».
- Да что уж, это лишнее - Полина удовлетворенно засунула деньги в сумочку. Пока клиент не расплатится, всегда испытываешь некоторое беспокойство. Хотя от Гектора трудно было ожидать подлянки.
Олень на капоте, указывая дорогу, весело засверкал на солнце. Беседа не клеилась. Возникшую при первом свидании доверительную атмосферу восстановить было непросто. Чайковский долго крутил тумблер, пока через шипение не послышалось: «Когда горят огнем витрины/ На старых улицах Москвы/ Нетрудно встретить этого мужчину/ Небесной красоты…»
 - Под эту песню мы в 91-м познакомились с Анромухиной - «отминорился» Гектор Петрович, вспомнив, как фланировал с молоденькой Мухой по Курортному проспекту до здания Октябрьских нарзанных ванн на 60 кабин.
 - Лучше всего в прошлое нас возвращает музыка - дипломатично поддержала беседу сонная Полина. Она даже припомнила, как маленькой девочкой впервые услышала по телевизору исполнение этого шлягера на концерте «Песня 1991», где победителей щедро награждали спортивными костюмами…
В Третьяковке сперва, конечно, пошли глазеть на Мусоргского. Гектор Петрович, вдохновленный окружавшими его шедеврами, постепенно «раскочегарился».
- А вот это одна из самых известных картин Репина – указал он на полотно «Иван Грозный убивает своего сына». – «Вроде, во всех учебниках никто даже не оспаривал того факта, что он охреначил сынулю посохом по башке. А ведь не было этого! Учеными не обнаружено  никаких механических повреждений на останках царевича. Зато доказано, что он, как и многие другие представители царской семьи того времени, был отравлен сулемой.
Полине «лжеисторическое» полотно не показалось. Слишком мрачное. Только темно-бордовый ковер с восточным орнаментом красивый. Зато   пришлась по душе Репинская "Стрекоза", на которой была изображена сидящая на перекладине штакетника в зелено-голубом платьице, кожаных ботинках и шляпке дочь художника Вера. Девочка и в правду чем-то напоминала стрекозу и была щемяще похожа на оставленную в Подолье дочурку. На Рождество Полина обязательно поедет домой с мешком гостинцев! И привезет Верочке ноты с произведениями Чайковского. У нее отличные способности к музицированию.
Перемещаясь по знакомым с детства залам, Чайковский приостанавливался возле особо нравившихся ему полотен и  давал комментарии.
Возле Перовской «Утопленницы» он поведал, что однажды  нанятая   учителем Перова натурщицей проститутка, узнав, что она стала прообразом Богородицы, разрыдалась: Да разве можно с такой грешницы, как я, писать лик святой»? Некоторое время спустя Перов, работая уже над своей картиной и  «просматривая» в покойницкой мертвых женщин в поисках точности восприятия, обнаружил ту самую путану, умершую буквально накануне от чахотки.
- Гектор, давай что-нибудь чуть повеселей – взмолилась Полина.
- Можно и повеселей – ответил Чайковский и повел ее любоваться на Кустодиевскую лубочную «Красавицу»:
- Изображение обнаженной натуры встречается в русской живописи не часто. А Вам нравится?
Полина утвердительно кивнула. У нее дома было такое же розовое атласное одеяло, из под которого на картине вылуплялась разомлевшая от сна и символизируя представление простого народа об абсолютном счастье пышнотелая купчиха.
- Вот парадокс - последние полтора десятка лет своей жизни – а он не прожил и пятидесяти – Кустодиев был прикован к инвалидному креслу и вынужден был писать картины лежа. Так вот, самые жизнерадостные он создал именно в этот период. Например, «русскую Венеру» и «Купчиха за чаем». Кстати как насчет того, чтобы и нам побаловаться чайком у меня дома?
Полина разочаровано вздохнула, восприняв это как призыв возвращаться к «станку».
В раздевалке они столкнулись со знакомыми Гектора – рыхлым искусствоведом Голубковым и его тощей, как жердь,  супругой  Зинаидой Валерьевной, на голове которой возвышалась прическа в стиле «начесанное гнездо».
«Это Полина, известная пианистка с Украины» – не моргнув глазом, представил свою даму Чайковский.
Поджав узкие напомаженные губки, Зинаида Валерьевна неодобрительно оглядела Полину с ног до головы и на всякий случай задала ей несколько наводящих «музыкальных» вопросов. Полина экзамен выдержала.
- Как твоя очаровашка Андромухина? – специально громогласно проартикулировала Зинаида Валерьевна.
- Я ее в тропики сослал – зачем-то приврал Чайковский, ведь он не был ни духовным вдохновителем, ни спонсором этой поездки. Он вообще подозревал, что Андромухина ускакала туда вместе со своим нынешним ухажером.
- Понятно – многозначительно хмыкнула Зинаида Валерьевна и, заметив, как Голубков пялится на особо выдающиеся части тела украинской дивы, злобно прошипела ему «слюни-то подбери»  и, цепко захватив за рукав, решительно уволокла смотреть графику Бенуа.
Выйдя из Третьяковки, Полина с удивлением узнала, что дом Чайковского находится в том же переулке прямо напротив Галереи. Подойдя к черному мраморно крыльцу, Чайковский на какое-то мгновение засомневался, правильно ли он делает, что ведет её к себе домой? Ведь соседи обязательно донесут Андромухиной о грудастой визитерше. А, может, так даже будет лучше. Пусть узнает, что мы квиты.
В квартире гостью поразило огромное количество книжных полок. Ее клиенты, кроме журнала «Флирт», ничего не читали.
На кухонном столе обитали блестящий электрический самовар, блюдце с маковыми сушками и два старинных подстаканника.
- В поезда стырил?! – пошутила Полина.
- Что Вы, - возразил слегка обидевшийся Чайковский – это еще от родителей, мельхиоровые, с глубоким серебрением.
Затем, достав хлеб и колбасу, он попытался соорудить бутерброды в стиле «папа может».
- Давай помогу – вдохнула Полина и порезала «любительскую» на ажурные кусочки.
- Представляете, Полина, в этом построенном в духе раннего сталинского ампира доме проживали Пришвин, Паустовский, Эренбург, Федин, Чивилихин, Казакевич, Ильф с Петровым - ну, в смысле конечно в разных квартирах. А Булгаков, которому отказали в праве здесь жить, описал дом как «Драмлит» в «Мастере и Маргарите». Во дворе тут когда-то можно было запросто встретить бухого Олешу или выносившего помойное ведро будущего нобелевского лауреата Пастернака, который посвятил этому дому целое стихотворение. Помните - «Дом высился, как каланча»?
Полина стиха, конечно, не помнила, вернее и не знала, как и большую часть перечисленных фамилий советских писателей. Она хорошо разбиралась только в композиторах, которых проходила в училище.
Чайковский снова перешел на личное и стал  расспрашивать Полину про Верочку – как учится, любит ли сладкое, похожа ли на свою очаровательную маму. Полина снова расслабилась и даже похвалилась дочкиной фоткой.  
Тогда Чайковский повел ее в кабинет показывать пыльные семейные фотоальбомы. «Посмотрите, вот мои мама и папа – правда, импозантные? Вот этот карапуз без портков – это я, этот – тоже я, только в первом классе. Вот я - студент на картошке. Вот в Кисловодске с Андромухиной. Представляете, у меня до нее не было ни одной женщины. И во время нашего замужества я ей никогда не изменял. Если не считать Вас, так у нас ничего с Вами и не получилось.
 Даже стыдно как-то. Вот, парадокс, девственность и верность у нас переместились в область порока.
- Как же ты обходился-то? - подивилась Полина.
- С другой стороны, в старые времена, например, в Шотландии, половые сношения до официального брака были чуть ли не обязательны, и мужчины вообще предпочитали жениться на женщинах с детьми.
В этот момент в коридоре зазвонил телефон.
Наверное, Андромухина с курорта проявилась – с опаской взял трубку Чайковский. Сейчас спросит меня – ну и чем ты там занимаешься? А я ей в ответ: Да вот, привел шикарную проститутку. Показываю ей наши семейные фото. Хвастаюсь тобой. Сейчас, наверное, завалимся в нашу любимую кроватку, где ты совсем недавно развлекалась с Домовитым»…
Это оказался Цукерман, пригласивший Гектора Петровича  на открытие собственной бани.
Когда Чайковский вернулся в кабинет, Полина сладко спала на диване, подложив под голову декоративную подушку с изображением райских птиц…
Когда она проснулась, то долго не могла сообразить, где находится. Чайковского она обнаружила на кухне, задумчиво смотрящим в  окно. На улице было совсем темно.
- Опять чай будем пить – обрадовался Гектор Петрович.
- С преогромным удовольствием – улыбнулась Андромухина. А варенье есть?
- Малиновое.
И тут из сказочного настенного домика, украшенного еловыми шишками, выскочила кукушка. Восемь часов вечера... А Полина, помимо прочего, сегодня забыла мобильник...
Они пулей выскочили из подъезда и помчались к машине Чайковского. - Прогреть бы надо – попробовал было заскулить Гектор Петрович.
- Гони быстрее – зарычала Полина.
Чайковский попытался расспросить, что произошло, однако Полина не отвечала и только злилась на этого толстенького смешного человечка. Доехав до места, она, не прощаясь, громко громыхнула дверью и прошмыгнула в подъезд ближайшего дома.
Чайковский был подавлен. Уже, было, собравшись уезжать, он обнаружил на заднем сиденье забытую Полиной сумочку и выскочил из машины. Дверь подъезда была оборудована кодовым замком. Гектор Петрович несколько раз тщетно подергал дверь, которая вдруг распахнулась. Из подъезда выскочила перепуганная старушонка с кошелкой и, пробормотав – не ходи туда - засеменила прочь. Чайковский протиснулся в дверь и увидел, как в пролете между этажами спортивного вида мужик в черной куртке и вязаной шапочке с остервенением бьёт Полину по лицу.
- Не надо Жоржик» – умоляла его рыдающая Полина – мне же завтра с клиентами общаться».
- На, получай» – грохотал Жоржик. – Тебя наш лучший клиент прождал целый час, тварь подзаборная!
Не смейте бить женщину – с удивлением услышал свой голос Чайковский.
Мужик нервно повернул голову, но, профессионально оценив тщедушного Чайковского, тут же успокоился.
- Брысь – сказал он ему как дворовому коту.
Но Гектор Петрович продолжая испуганно бормотать что-то невнятное, нелепо и, как ему представлялось, по-боксерски выставил вперед щупленькие ручонки, торчавшие из-под болгарской коричневой дубленки, приобретенной по случаю еще в далекие семидесятые. Если бы не эта глупая «комедь», Жоржик, возможно, не стал бы больше обращать внимание на придурошного шибзика. Но он был боксером-разрядником, переквалифицировавшимся в сутенеры, и воспринял смешные жесты Чайковского как открытый вызов. Бывший спортсмен сделал несколько быстрых шагов вниз по лестнице в сторону Чайковского, но внезапно поскользнулся и всем телом грохнулся об каменный пол.
- Тикай – закричал Чайковский, и Полина импульсивно, не понимая, куда и зачем ей нужно «тикать», бросилась прочь из подъезда вослед Гектору Петровичу.
Они успели «оседлать» тачку и даже отъехать на несколько десятков метров по набережной, стремительно набирая ход, но разъяренный сутенер, выскочив на улицу, выхватил из куртки пистолет и бешено, наугад, сделал несколько выстрелов в сторону удаляющейся машины. Две пули попали в правое заднее колесо, Волга на скользкой дороге пошла юзом и, проломив заграждение, рухнула в речку…
***


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. В БАНЕ
 

Первым, если не считать Цукермана, в баню приперся Лафитников со здоровенной тыквенной мочалкой и идиотской просьбой: «Цукер, спинку потрёшь?»
- Еще чего захотел. Пусть тебе Волобуева трет - ощетинился Цукерман. А потом ошарашил своего гостя новостью:
- А Гектор – то наш в речку чебурахнулся на машине и утонул. За французский коньяк со мной так и не успел рассчитаться, да ладно, прощаю.
И житейски подумал про себя: Хорошо, что я ему на прошлой неделе денег в долг не дал. С Андромухиной требовать расплаты было бы как-то не очень удобно. Хотя, смотря в какой форме – начал нехорошо фантазировать «банный магнат».
- Господи, кто же на речку в такую погоду ездит - подивился Лафитников. – На рыбалку что ли? А автомобиль удалось достать?
- Про машину ничего сказать не могу, а вот спутница его – того, тоже погибла.
- Какая спутница? Андромухина?
- Да нет, одна наша общая  знакомая – деликатно вывернулся Цукерман – А Андромухина и знать, поди, ничего не знает – она ведь в Таиланде отдыхает.
Следующим подвалил Слоник, которого Цукерман хотел сделать  в заведении охранником. Слоник был зван на церемонию открытия на жестких условиях – прибыть без дружков и трезвым. Если первый пункт Слоник, скрепя сердцем, выполнил, то оставшийся  - лишь наполовину. Его нельзя было назвать сильно пьяным, но и сложно было утверждать, что он, безусловно, трезвый. Хоть гибэдэдэшника с трубочкой вызывай.
Узнав, что Чайковский отбросил коньки, он тут же запричитал, что «всухую» нельзя поминать.
- А ты сюда на поминки пришел или на открытие культурно-досугового объекта»?! – вскипятился Цукерман.
- Я, конечно, согласен, что в бане много пить вредно, но как-то будет не по-людски, если мы по рюмке не пропустим за упокой души убиенного.
Цукурман, поколебавшись, согласился.
- Но только чтоб по одной – строго указал он Слонику, который ликующе помчался в магазин.
В баню шумно ввалились Гиви и исступлённо молодящаяся Софья Яковлевна.
- Слышали, а Чайковский-то разбился и утонул – завел Цукерман уже знакомую пластинку.
- Так разбился или утонул? – стал уточнять дотошный Гиви.
- И то, и другое. Сперва на «Волге» протаранил ограждение набережной, затем не смог выбраться из машины.
- Волга впала в Яузу – совсем не к месту скаламбурил Лафитников.
- Пьяным был?
- Да что ты! Ему колеса из волыны продырявили.
- Кто?
- Да сутенер один. Жоржик.
- Зачем?
- Гек с проституткой от него сбежал.
- Какой проституткой?
- Тебе что, имя назвать или подробно описать ее прелести?
- Ну, опиши.
- А Андромухина? Андромухина-то где?
- Со своим хахалем в Паттайе кувыркается!
- Вот, сучка драная!
- А я б в Паттайю не поехала. Говорят, людно там очень и грязновато. Лучше в Хуахин.
- А еще лучше на французскую Ривьеру. На собственную виллу.
- Да где ж её взять, виллу-то? Мы же нефтью не приторговываем. И взяток нам никто не предлагает.
- А жаль.
Народ все подваливал. Пришла Волобуева в компании волейболистов. Неожиданно приперлась Раечка, да еще со своей заграничной Люськой.
Полный аншлаг - радовался Цукерман, подсчитывая будущие барыши. Назавтра он позвал в баню ментов. Предстоящий сабантуй должен был пройти с участием профессионалок. Нужно было умаслить представителей доблестных силовых структур и обговорить правила игры. А впрочем, чего там обсуждать. Все и так известно. Жаль, что Полину уже нельзя вызвать. Майору Дрыкину она бы точно понравилась.
Каждому вновь прибывшему трагическая история с гибелью Чайковского пересказывалась в живых красках, обрастая новыми фантастическими подробностями.
По одной версии, Гектор геройски погиб, преследуя с не менее геройской продажной женщиной, вставшей на путь перевоспитания,  банду не то сутенеров, не то наркодиллеров. По другой - Гектора с гетерой «заказала» Андромухина, боявшаяся из-за своей измены потерять просторную квартиру в Лаврушинском и для алиби улетевшая куда подальше.
Одной рюмочкой дело, безусловно, не ограничилось. Когда выпили по третьей за упокой Гешиной души, Цукерман попытался, было, обуздать пьянство, - не дай бог, потом все передерутся, а ему отвечать, и приглашенных назавтра полицейских придется призывать досрочно - но Слоник решительно возразил:
– Гектора помянули, а потаскушку разве не жалко? За нее тоже нужно тяпнуть.
Все согласились.
- А, делайте что хотите – махнул рукой Цукерман.
Пили за родителей Чайковского, за родителей Полины, за обоих усопших, будто они были молодожены, за несчастную вдову – ведь, по сути «хорошая она баба», а деток не родила - как же теперь ей будет одиноко. Наконец, за друзей покойника, то есть за себя.
- А мне Гектор тайно симпатизировал – сняв с мощного бедра прилипший березовый лист, вдруг кокетливо созналась Волобуева. - То есть - поправилась она после небольшой паузы - симпатизировал он мне явно. Уж очень это было на пляже заметно.
- И мне – воскликнула Раечка, вспомнив, как увеличивался хоботок у  Гектора Петровича, когда тот задерживал свой взгляд на красивой линии её груди.
- Мне кажется, что он был жутким ловеласом. Настоящий Дон Жуан – вымолвила одна из волейболисток, но не Волобуева.
В разговоре выяснилось, что Чайковский «явно» и публично симпатизировал практически всем представительницам женской половины нудистского сообщества.
Даже одна из  щуплых мамзелей нерешительно пискнула – «и мне». Прозвучало это примерно так же, как знаменитая фраза одного мальчики после пропажи Тома Сойера: А меня Сойер однажды побил.
- Может, он с тобой еще и «чпокался» – усмехнулась Раечка.
- Может, и «чпокался» – с вызовом ответила уязвленная мамзель. Все женщины с некоей ревностью посмотрели на нее. Дело было не том, что кто-то желал интима с Гектором Петровичем, пока он был живой, но в ареоле посмертных легенд.
Потом вспоминали, как «Геша» – все стали фамильярно его так называть - интересно рассказывал про всякие умные вещи, какой он был трогательный и смешной, и конечно гротескную историю с поджопником в последний летний выходной.
Чайковского искренне жалели. Могучая Волобуева даже по-бабски всплакнула.
Впрочем, постепенно разговор о трагическом происшествии стал утихать. Культурно отдыхающие разбились на группки по интересам. Гиви, который, оказалось, прекрасно готовил, причем не только кавказские блюда, вкусно рассказывал, как на прошлых выходных приготовлял польский бигос: шваркал в чугунную сковородку нашинкованную капусту, тушил на медленном огне, добавлял кусочки краковской колбасы и индюшачьих сосисок, поливал красным вином, облагораживал пряностями и нарезанным черносливом. «Приходите к нам в гости в следующие выходные, я вам такой шашлык сделаю! – пригласил он мамзелей. Софья Яковлевна недовольно хмыкнула.  
Волобуева и Слоник, взявшись за руки, дружно сиганули в бассейн, сотворив «девятый вал Айвазовского».
- Харе брызгаться – недовольно проворчала Люська, боясь попортить макияж. Получив окончательную отставку от Марио, она вернулась в Москву и теперь зализывала раны в поисках новой жертвы. В этой компании, после богатенького иностранчика, ловить было нечего. Разве что, попробовать окрутить Цукермана? Говорят, у него и квартирка весьма приличная, и антикварными музыкальными инструментами он приторговывает.
– Вы когда-нибудь бывали на Галапагосе? – обратилась она к нему - Говорят, там по пляжу ползают слоновые черепахи весом в полтонны.
-А еще морские игуаны и голубоногие олуши – среагировал Слоник.
- Угу, тогда уж «подкустовые выползни» и «бразильские двузубые чернопопики» - припомнила некоторых как бы спасенных как бы животных из «Как бы радио» Раечка.
- Да нет же, я серьезно. Я когда-то дружил с одной  «географиней» очкастой с параллельного курса - объяснил наличие глубоких познаний фауны дальнего зарубежья Слоник.
И тут все стали обсуждать недавно вышедший на экраны страны фильм «Географ глобус пропил».
- Молодец Хабенский, что втюрившуюся в него малолетку не попортил. Он бы потом всю жизнь себе этого не простил – высказался Лафитников.
- А вот то, что он не перефакал всех подружек, которые сами его в постель затаскивали, тем более что собственная жена в открытую загуляла – это как-то странно и неестественно - ввернула Раечка. Ей в фильме был близок образ Киры, созданный женой Валерия Тодоровского, на месте которой она с удовольствием хотела бы очутиться.
 - Наверное, потому что он свою изменницу все равно продолжал любить – грустно подметила Волобуева. – И еще из Хабенского мог бы получиться классный учитель. Я вот своего ему бы доверила. Волобуева была матерью – одиночкой, и её крупный Вовка терроризировал весь третий «Б».
- А ведь я пединститут окончил – вдруг опечалился Слоник. – У меня бы никакой Градусов не забаловал. Знаешь, Цукер, не пойду я к тебе в охранники. Я в школу вернусь. Буду детишек обучать через козла перескакивать и правильно на маты падать.
- И то верно – обрадовалась Волобуева. Только пить тебе надо бросить. И компанию дружков сменить. Хочешь, я возьму над тобой шефство?
Потом Волобуева со Слоником пошли в парилку, и там сразу не стало хватать место для остальных.
Последним припозднившимся посетителем оказался Одиссеев, прискакавший в баню «без жены, без детей». Выслушав уже приевшуюся и посему пересказанную безо всякого энтузиазма истории о трагическую конце Чайковского, он, покрутив пальцем у виска – «вы что, мол, здесь все офонарели что ли?» –  объявил Гектора живее всех живых.
- Как? - хором ахнули отдыхающие.
- А вот так! Чайковский лежит в больнице. У меня там Одиссеева на соседнем этаже с аппендицитом, вернее уже без оного.
- Есть повод выпить – радостно просунули свои сизоватые хари в двери бани верные собутыльники Слоника Выкусов и Расстрига. Волобуева нешуточно погрозила им кулаком.

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В БОЛЬНИЧКЕ
   

Когда «Волга» проломила ограждение набережной, Чайковский потерял сознание, сильно ударившись головой о переднюю стойку. Упав в Яузу, автомобиль некоторое время оставался на плаву, ведь закрытые окна препятствовали быстрому проникновению воды. У Полины началась паника, усиленная ночной теменью. Вместо того чтобы постараться как можно быстрее выбраться наружу, она стала трясти за плечо окровавленного Чайковского, безуспешно пытаясь помочь ему очухаться. А время неумолимо уплывало. Тогда Полина попробовала открыть дверь со своей – пассажирской стороны, но ее, как назло, заклинило. Противоположная - водительская находилась наполовину под водой и также не поддавалась.  Женщине удалось, покрутив ручку, открыть окно, куда тут же хлынул водяной поток, и она сделала попытку вытолкать Гектора наружу. Но в дубленке  в проем окна он не пролазил. Тогда, содрав её с Чайковского, она из-за всех сил надавила дверь ногой и неимоверным усилием выпихнула его из машины. Сама выбраться из кабины Полина уже не успела. Жалко лисью шубку – мелькнула последняя мысль – совсем от влаги испортится. Нет, все-таки последней была – что же теперь будет с Верочкой?
 Гектору повезло. Случайный безрассудный прохожий, бескорыстно сиганув в Яузу, вытащил его на берег.
Очнулся он в больнице. Первое, что увидел Гектор Петрович, приоткрыв правый глаз – левый был обмотан плотной марлевой повязкой - лицо того самого лощеного «иностранца» с пляжа из последнего летнего выходного. Только в тот раз он был в дорогом терракотовом халате, а сегодня в белом с вышитым красным крестике на наружном кармане.
- Ну что же, везунчик Вы мой, ведь все могло быть значительно хуже. Легко отделались. Ущерб вашему организму ограничился отбитой грудной клеткой, травмой головы, сотрясением мозга и проблемой с левым глазом – как будто с удовольствием перечислял оказавшийся доктором Ждынкиным. - Зато кости целы. А вот Ваша спутница - Полина Валентиновна Святая – утопла. Судя по всему, она радикально посодействовала Вашему всплытию. А себя спасти не смогла.
Ждынкин был травматологом и привык рубить правду-матку без сантиментов.
- Какая святая? – не сразу сообразил Чайковский.
- Вы что не знали, кого везли в машине? При ней и паспорт обнаружили, хоть он и размок весь. А фамилия действительно необычная.
- Нет, почему же, знал. Она случайно стала женщиной по вызову. Это я её убил.
- Не говорите глупостей. К Вашему огромному счастью, видеокамеры всё зафиксировали. А то бы еще и в тюрьму загремели. Да, мы никак не можем отыскать Ваших родственников.
- Моя жена Андромухина - в Таиланде. Я не знаю, как с ней связаться. У нее роуминг, наверное, не работает. Да, может, и не стоит».  
- Ну и ладненько. Вы, голубчик, выздоравливайте. Медсестры у нас ласковые, внимательные. И таблеточками накормят, и укольчик сделают. Вот соседи по палате у вас не кондиционные, конечно, - сбавил голос Ждынкин - да уж, какие есть.
Когда доктор вышел из палаты, Чайковский повернул голову и обсмотрел лежавших на соседних койках пациентов.
 Бомжи подзаборные – гадливо угадал он.
Чудило одноглазое – в отместку отомстили они.
- Ну, что, браток – чуть слышно выдавил из себя тот, что лежал возле окна у приоткрытой форточки и выглядел похеровей, если вообще можно сравнивать качество двух сильно подгнивших кабачков. - Говорят, ты герой?
- Убийца я. Понимаете, жила-была в уютном Каменце-Подольском ясная девочка Поля, маму радовала, бегала с хорошими мальчиками по Старопочтовому спуску к речке купаться, разучивала красивые гаммы с Соломонией Абрамовной. А потом запуталась она.  Дочку родила непонятно от кого. А как ее прокормишь – то? Вот и стала в Москве телом своим торговать. А тут я на ее беду... И из-за меня она и погибла. Подумаешь, отколошматил бы ее этот гаденыш, зато жива бы осталась.
И от пришедшего, наконец, осознания, что замечательной Полина больше нет, что ее тело в этот самый момент разлагается в мертвецкой, Чайковский разрыдался.
- Эй, реветь мужикам не положено – участливо вступил в разговор тот, что лежал возле входа - Бээф, может сестричку на помощь позовем?
-Если он разревется, весь медперсонал сам сбежится. Ты ему водички из графина плескани.
- Так лучше б не водички, а водочки. И нам с тобой заодно. Слышь, утопленник, а у тебя денежки водятся? А то мы бы сейчас кого-нибудь из «ходячих» подговорили в гастроном за чекушкой сбегать.
- Кроме больничной полосатой пижамы - ничего нет. К тому же, я бросил пить. Со вчерашнего дня.
 Ну, это ты зря. Сразу бросать вредно. Постепенно надо - неодобрительно фыркнул Флакон.
- А нам с тобой, Флаконище, уже поздно» – простонал Бээф - Как же мы вчера «траванулись».. Уж насколько я привычный ко всему, а тут блевал три часа подряд. Спасибо Ждынкину, опять откачал. Говорит – все, финиш. Скоро подохну. А он дело свое знает - пугать не будет. Я к нему третий раз попадаю и, наверное, последний. А меня на небесах Аннушкин поджидает.
При упоминании Аннушкина Чайковский вздрогнул…
 Всю ночь Бээф бредил про какие-то «Три топора», которые припрятал в гараже за лысой резиной в августе 91-го. Флакон несколько раз, кряхтя, сползал со своей койки и заботливо поправлял ему несвежую простынь.
На следующий день Чайковскому нанес дружеский визитом Цукерман.
- Спасибо тебе, Цукер, за мандарины – растрогался Гектор Петрович - можно я и «сопалатников» угощу? А за тот французский коньяк я расплачусь сразу, как выпишусь из больницы.
При упоминании коньяка у дремлющего Флакона заинтересованно зашевелились розовые уши.
- Да не нужно ничего возвращать – буркнул Цукерман, вспомнив, как он публично простил Петровичу эту самую бутылку.
- Вчера Одиссеев забежал и сознался, что вы меня похоронили – беззлобно укорил Чайковский.
- Значит, тыщу лет еще проживешь – оправдался Цукерман. – Это я непроверенную информацию разнес от подружки Виолетты. Хочешь, познакомлю! У нее такая пышная филейная часть. Знаешь, как она вчера ментов в бане взбодрила.
На предложение Цукермана Чайковский не проявил никакого энтузиазма.
- Я понимаю, тебе сперва подлечиться надо.
Следующей гостьей оказалась та из мамзелей, которую теперь никто не называл иначе, как «Имне». Она притаранила  домашние пирожки и  так интимно прижималась к Гектору, будто и вправду между ними что-то уже было. Или обязательно будет.
Затем подоспели Гиви с Софьей Яковлевной и шашлыком в большой кастрюле, завернутой в толстое одеяло.
Все участники банных поминок считали своим долгом реабилитироваться. Когда пришли Волобуева со Слоником, Флакон, интуитивно распознав «своего», снова попытался завести речь о спиртяге, но Волобуева так придавила его к пролежанному матрасу, что он надолго притих.
Приходил распирающийся от гордости Лафитников, представьте себе, с Раечкой, которая совершенно случайно узнала, что он, оказывается,   получил немалое наследство. Это была ее страшной тайной, которую она теперь тщательно скрывала от Люськи.
Когда Чайковскому было разрешено выходить в коридор, его посетил следователь, удовлетворенно поведавший ему, что сутенер Жоржик, ударившись в бега, погиб под поездом под Рязанью, осиротив двух маленьких девочек.
Как же он мог заниматься сутенерством – подивился Чайковский.
Следующим днем Гектора Петровича ждал сюрприз. Когда он продрал правый глаз после послеобеденного сна, то обнаружил подле себя загоревшую Андромухину.
- Не ждал?
- Как говаривал Альбер Камю - «раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно» - уклончиво отбился высокообразованный больной.
- А еще он говаривал: «Как жить, не имея нескольких серьезных причин для отчаяния!» - продолжила словестную дуэль Муха. - Вот оставишь мужика без присмотра, таких делов натворит. А ты, оказывается, тетенек разных от сутенёров спасаешь. Но я, правда, не удивлена твоему геройству. Как утверждал создатель Винни Пуха: «Если однажды меня не окажется рядом с тобой, запомни: ты храбрее, чем подозреваешь, сильнее, чем кажешься, и умнее, чем ты думаешь. И еще кое-что – я всегда буду с тобой, даже если меня не будет рядом».
- Никакой я не герой. Это получилось случайно.
- А я утром прилетела, в квартире – кавардак, тебя нет, а соседи говорят – Гектор – в больнице. Когда повязку с глаза снимут, мой адмирал Нельсон?
- Нельсон – фыркнул как конь Чайковский - не был одноглазым и никогда не носил черную повязку. И даже не пытайся сравнить меня с Кутузовым. С ним примерно такая же история, хотя он и был косым на один глаз из-за двух серьезных ранений. Как мы легко покупаемся на исторически мифы.
- А шахматист-любитель из «12-и стульев»? – подыграла ему Анромухина.
- Еще вспомни пирата Билли Бонса – с грустью добавил Чайковский. Вот отпишу на тебя всю собственность и поселюсь у моря в трактире «Адмирал Бенбоу», где буду целыми днями посасывать Scotch с привкусом буковой стружки и торфа и утешать жен местных рыбаков. Или, как автор поэмы «Москва — Петушки», завербуюсь лаборантом в какую-нибудь дальнюю экспедиции по борьбе с окрылённым кровососущим гнусом.  
- А что у тебя там за книжка возле подушки?
- Перечитываю «Камеру обскура» Набокова. Вот отгадай, про кого это написано: «круглота форм, толстый задок и гладкое темя, прекрасный крап, а главное – неуловимое прелестное – смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность»...
- Если крап поменять на храп, это вылитый ты!
- Это  описание морской свинки Чипи. А про храп вот тебе новость из вчерашней газеты: некий америкашка из Висконсии позвонил в полицию и, признавшись, что накануне был изрядно выпившим и ничего не помнит, потребовал выгнать из своей кровати незнакомую храпящую бабу.
- Надеюсь, в мое отсутствие с тобой ничего такого не происходило? - хитро прищурилась на него Андромухина.
- Эка невидаль. У меня таких историй почти на каждый день – подал признаки жизни из-под одеяла Флакон.
- А что до книжки, то я  как раз дошел до места, когда ослепший рогоносец нескладно пытается застрелить изменницу, и в результате сам получает смертельную пулю в бочину - продолжил Чайковский, не обращая внимания не реплику Флакона.
- Я отлично помню этот сюжет, Гек, ведь благодаря тебе я стала весьма начитанной дамой. И беременной! Если тебе интересно, ребеночек был зачат в самом конце августа.
Но ведь тогда Домовитый точно не при чем! – ликующе пронеслось в голове новоиспеченного отца.
- Ну, ты попал, мужик – снова хрюкнул со своей койки Флакон, после чего Чайковский швырнулся в него казенной тапочкой.
- Я люблю тебя, Марго – лапидарно выразил он свои чувства.
Ведь Андромухину звали Маргаритой.
В ночь перед выпиской Гектора Петровича, как будто не желая больше беспокоить соседей, по-тихому помер Бээф. Сонные санитары в застиранных комбинезонах мышиного цвета увезли жмурика на дребезжащей каталке, а привыкшая ко всему нянечка проворно перестелила белье, готовясь к приему нового пациента.
Чайковский горестно повздыхал:
- Держись, Флакон, у тебя еще все впереди. А хочешь, я четвертушку пригоню, друга помянешь.
- Не нужно - вдруг отрешенно ответил ему большой любитель «Ясенина», размазывая слезы по опухшей роже. И начал что-то глухо бормотать себе под нос. К своему огромному удивлению, Чайковский признал  «Местоимения» Льва Лосева: «Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной./Душа живет под форточкой отдельно...»
Голос Флакона постепенно окреп, и по палате отчетливо разнеслось: «Чем я, больной, так неприятен мне, /так это тем, что он такой неряха:/на морде пятна супа, пятна страха/и пятна черт чего на простыне…
Затем, декламатор, привстав с постели, взволнованно продолжил: Еще толчками что-то в нас течет,/когда лежим с озябшими ногами,/и все, что мы за жизнь свою налгали,/теперь нам предъявляет длинный счет./Но странно и свободно ты живешь /под форточкой, где ветка, снег и птица,/следя, как умирает эта ложь, /как больно ей и как она боится»…
В кабинете Ждынкина  из старомодной радиолы звучал тёплый, переливчатый тембр Вадима Козина «Когда простым и нежным взором/Ласкаешь ты меня, мой друг...».
 Расспросив Чайковского о самочувствии, доктор нежно погладил его по руке: Голубчик мой, до новых встреч.
- Я к Вам еще не скоро надеюсь попасть – испуганно одернул руку Чайковский.
- Да я имел в виду Серебряный бор, дорогой мой Гектор Петрович.
                         ***


ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ. ИСКУШЕНИЕ
 

Чайковский с черной «пиратской» повязкой на лице помогал пополневшей Анромухиной наряжать новогоднюю елку игрушками, которые он еще в раннем детстве нанизывал на пушистые ёлкины лапы вместе с мамой. Особенно дороги ему были "чипполиновые" персонажи – девочка Редиска, служанка Земляничка, юный Вишенка, толстый синьор Помидор,  принц Лимон и луковый мальчишка собственной персоной. Краска на игрушках местами пооблезла, но все равно – Гек твердо верил, что настанет день, когда его повзрослевший сын – Петр Гекторович Чайковский - будет цеплять вместе с шаловливыми внучатами эти самые фигурки на колючие ветки. Так рождаются семейные традиции, которым нельзя изменить.
- Муха, поедем летом в Кисловодск, - расфантазировался Гектор Петрович – остановимся в санаторий имени Горького. Нет, лучше в «Красных камнях». И обязательно сходим в кинематограф.
После Паттайи Андромухиной не очень хотелось в Кисловодск.
-Во-первых, мне сперва нужно родить – радостно рассмеялась она - Во-вторых, кто же с таким крохой путешествует. Да, забыла тебе доложить - сегодня звонила Буролисицина и сообщила, что договорилась о прослушивании для Верочки в музыкальной школе при Московской консерватории.
До Нового года, который сулил им новое счастье, оставалось три часа. Андромухина отправилась на кухню рубить салаты к праздничному столу. В десять к ним забежали поздравить накоротке проживавшие в том же доме Голубковы с коробкой шоколадных конфет, которую знатному искусствоведу вручили в Союзе писателей как члену Правления. Чайковский, получивший точно такую коробку, но только как член ревизионной Комиссии, проявив дипломатичность, порылся в кабинете и принес Голубкову фривольный настенный календарь на следующий год, а Зинаиде Валерьевне - свежий номер «Журнальца» со своим новым рассказом «Наш дурачок Ники». Пока Голубков разглядывал изображенных на календаре телочек, Зинаида Валерьевна трещала, как швейная машинка:
- Какой ты молодец, Гектор, что начал писать прозу. А то всё других критиковал. Говорят, Федя Бондарчук сильно хвалил твоего «Дурачка» и хочет писать по нему сценарий в стиле прошлогоднего «Шпиона».
Голубков ждал, что Гектор, по заведенной традиции, позовёт его в кабинет пропустить по рюмочке, но тот объяснил, что он больше не пьет.
- Язва, что ли - участливо и немного расстроенно спросил Голубков и почему-то посмотрел на Зинаиду Валерьевну.
Она ему и ответила за Чайковского:
- Геша - молодец. Ему здоровье необходимо, чтобы детёныша подращивать. А ты, Голубков, только пузо свое ненасытное растишь.
Когда незваные гости отступили, по телефону позвонил Цукерман с последней новостью: Домовитому еврейское счастье подвалило. Прямо мексиканский сериал! Оказывается сын Томки морячок Дениска от него. Новоиспеченный папаша, говорят, собрался жениться на Томке, а в качестве свадебного подарка подарил ей шею.
Как шею? – встала в стойку Андромухина.
- Ну, вы, бабы в этом лучше разбираетесь. Какие-то гиалоуроновые инъекции для омоложения.
Мне, скупердяй, никаких инъекций не предлагал – отметила про себя Андромухина и внимательно рассмотрела свою шею в антикварном трюмо. Ладно, пока сойдет. Но после рождения Петеньки она обязательно займется собственным апгрейдом.
Андромухина не виделась со Степаном со времени своего отъезда в Таиланд. С одной стороны, она была даже рада, что Степа, обретая семейный статус, «обнулял» их недавние шашни. Но легкая ревность по отношению к Томке, про которую они с Чайковским много слышали, но которую до сих пор не видели, шипящей ядовитой змейкой шевельнулась в женской груди.
Когда Андромухина, наведя последний лоск на праздничном столе, осторожно выудила из духовки жареного гуся с яблоками, раздался звонок в дверь.
Кого это еще черти носят – удивился Чайковский  и пошел открывать.
За дверью стоял глупо улыбающийся Домовитый с бутылкой шампанского и огромной перевязанной розовой ленточкой коробкой с «Наполеоном» в сопровождении миловидной женщины средних лет, в глазах которой проглядывалась некая чертовщинка.
- Поздравляем! - дико заорал Домовитый, пытаясь таким образом предвосхитить момент возникновения возможной неловкости.
Не дожидаясь приглашения, он подтолкнул спутницу в сторону прихожей.
- Ну, заходи, Степан Иваныч - после небольшой паузы взял себя в руки Чайковский, пытаясь подобрать правильную интонацию. – Как я понимаю, твою спутницу зовут Тамарой?
- Томкой ее зовут. Томкой! А это Гектор Петрович и Муха!
«Гектор» - подправил Домовитого Чайковский и протянул Томке руку. То же проделала Андромухина, пытаясь на глазок определить состояние нынешней шеи новой «старой» избранницы Степана. До или после чудодейственных инъекций явилась гостья? Надо будет обязательно расспросить. А, может, лучше лазерные процедуры? Кстати, знает ли Томка, что еще совсем недавно у Степана был амур с Андромухиной?
Все устремились к праздничному столу.
- К гусю картошка или гречка будет? - нахально спросил хозяйку Степан.
- Гречка.
- Под водочку?
Гектор Петрович хотел было снова заявить, что он больше не пьет, но только безвольно махнул рукой и достал из серванта графин с вишневой наливкой.
-Разливай – поддержала его в этом Андромухина. – Только мне совсем чуть-чуть. Я же все-таки беременная.
 А Вы? – спросила она Томку.
- Я пока не знаю - ответила Томка. Было не понятно – имела ли она в виду, что не ведает, беременна ли она не сей момент, либо не определилась, будет ли пить предложенную наливку.
- Товарищи, не называйте, пожалуйста, Томку на «Вы - взмолился Степан. – она же свойская баба.
Все согласились и поскорее выпили, чтобы почувствовать себя каждый в своей тарелке. С хорошей закуской.
- Ой - вскрикнула теперь уже Андромухина. Открывайте скорее шампанское. Сейчас куранты начнут отсчитывать.
Пока Президент беззвучно подводил итоги уходящего года и обозначал перспективы на будущее – Чайковский убавил звук на телевизионном пульте – Домовитый под общий галдеж вскрыл шампанское и разлил по бокалам.
Наступил Новый год. Спиртное расслабляюще подействовало на всех четверых. Домовитый стал юморно вспоминать школьные байки про себя, Аннушкина и Томку. Затем быстро нашедшие общий язык бабы защебетали о своем, а мужички, как в старые добрые времена, заумничали. Обсуждали последний, наделавший большой шум в лирунете стих Чайковского «Пружинный матрац Мандельштама». Да-да, оказывается Гектор Петрович тоже писал стихи. В основу произведения была положена история, случившаяся в конце 1933 года, когда Мандельштамам чудом удалось «попасть» в только отстроенный в Нащокинском переулке писательский кооператив. Они так боялись остаться без нового жилья, что супруга Осипа Надежда, проведя всю ночь перед заселением возле подъезда в обнимку с пружинный матрацем, утром дотащила его по лестнице аж до пятого этажа. Жильца нельзя было выгнать, если в спорной квартире уже находилась его кровать. В этой квартирке Мандельштаму довелось прожить всего несколько месяцев. Самый большой спор вызвало уместность использования по отношению к супруге Осипа Эмильевича производного «Мандельштамиха».
- Давай разберемся спокойно. У зайца - верная зайчиха, у слона - слониха. Любящая и преданная «Мандельштамиха» хочет поскорее обустроить для любимого мужа гнездо, которого у них до сих пор не было и в котором тот сможет, наконец, (как она надеялась) свободно творить - объяснил свою позицию Гектор Петрович.
- Сравнение названия вида животных с именем собственным человека не выдерживает никакой критики – возражал Домовитый. Мандельштамиха - не самка вида животного мандельштам.
- Да кто, собственно, доказал, что Мандельштам - не есть уникальный биологический вид? - контраргументировал Гектор Петрович.
-Ну, не знаю – уже не так уверенно атаковал его Степан – как то это чересчур по-панибратски звучит по отношению к великим.
- А что, неужели ты думаешь, что о «великих» можно говорить только с придыханием. И вообще кого считать гением?
Помнишь ли ты, как от Льва Толстого доставалось и Данте, и Мильтону, и Шекспиру. А В живописи его не устраивали ни Рафаэль, ни Микеланджело, в музыке — Бах и Бетховен, Вагнер и Берлиоз. Всех и не перечислишь.
- И кого же теперь вычеркивать из жизни? Шекспира или Толстого?
- Вот именно. И если бы Толстой был исключением. Согласно Бунину, Достоевский был "прескверным писателем", а Гоголь – «лубочным писателем». А как он чихвостил Александра Блока!
- Зато Бунину любой кобель позавидовал бы - причмокнул Домовитый- жил он с любовницей и женой  на вилле во Франции шведской семьей. Затем к ним присоединился один писака, а Бунинская любовница заделалась лесбиянкой и притащила на виллу еще одну вертихвостку…
- Идемте пить чай с тортом, мальчики – прервала мечтания Степана  Андромухина.
 Гектор уселся на свое любимое место во главе стола. Напротив него в дальнем углу расположился Домовитый. Справа – Андромухина, слева – Томка.
Когда Гектор Петрович сделал первый глоток горячего жасминового чая, он почувствовал, как чья-то нога деликатно потёрлась об  его хозяйство. Андромухина балует, подивился Гектор. Но она сидела в пол - оборота к Степану в такой позе, что вытянуть ногу в его сторону ей было бы не очень сподручно. Неужели, Томка? Нет, Андромухина?! Томка!? По лицам обеих претенденток нельзя было ничего понять.
Ну, не Степан же это, в конце концов. Да он бы и не достал. И, вообще, это же полный идиотизм.
Тогда Чайковский как бы ненароком опустил голову и, быстро приподняв уголок скатерти,  обнаружил элегантную ступню, одетую в серый шерстяной носок.
Он и не заметил, как Домовитый сделав сходное движение, заглянув под скатерть на другой стороне стола…



 

Александр Шведов, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 924 № 100882 от 05.09.2013

0 | 3 | 3730 | 20.04.2024. 05:08:03

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []