РУБРИКА ПАМЯТЬ

                                      Всеволод Ревич

 

     Несколько слов о песнях одного художника, который заполнял ими паузы между                                                             рисованием картин и сочинением повестей

 

          Статью о песнях Михаила Анчарова я мог бы написать лет тридцать назад. Тогда-то в конце 50-х – начале 60-х все и начиналось. Еще не появилась в обиходе научная дефиниция "авторская песня", довольно бессмысленное, на мой взгляд, обозначение (остальные песни анонимные, что ли?), но утвердившееся... И Алла Гербер еще не обозвала певцов-неформалов бардами, будто они скандинавы какие-то. Но уже бесшумно проехал по Москве "Синий троллейбус", "последний, случайный", уже закачался над кроватками "Бумажный солдат", дальновидные ценители записали первые песни Булата Окуджавы на катушечные магнитофоны. А больше почти ничего и не было. Хотя уже настраивал гитару двадцатидвухлетний Володя Высоцкий, и Александр Галич готовился к исполнению своей гражданской миссии...

          Но песни Анчарова уже были, и я их знал, потому что дружил с Михаилом. Еще не все, правда. Он сочинял их года до шестьдесят пятого, шестьдесят шестого... Потом перестал. Может быть, потому, что окончательно перешел на прозу. А может, не захотел быть одним из многих. Но и в 59-м, 60-м, 61-м уже нетрудно было разглядеть особенности его стиля. Я мог бы стать первооткрывателем, засвидетельствовавшим рождение нового вида искусства (разве что Вертинский был предтечей), выявить основные черты авторской песни, возможно, даже подыскать ей другое определение. И вовсе не потому мне удалось бы сделать столь фундаментальные филологические открытия, что я высоко оцениваю собственную прозорливость задним числом. А потому, что все эти черты уже существовали в песнях Анчарова. Именно он был первооткрывателем. Его не с кем было сравнивать. Теперь сравнения напрашиваются, хотя я все-таки их намеренно избегаю.
          Но, увы, тогда я такой статьи не написал.

          А вскорости они появились чуть ли не одновременно, как грибы с разноцветными шляпками. Видно, подошел срок. И Окуджава, и Высоцкий, и Галич, и Визбор, и Матвеева, и Ким... Этот удивительный феномен, распространившийся с быстротой лесного пожара, многократно воспет и исследован. Многократно обруган. Но все-таки придется еще раз вспомнить, какие силы, какие социальные духи вызвали его к жизни.

          В начале 60-х годов разные области нашего искусства испытали прилив вдохновения. Поэзия Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, кинематограф Тарковского, Хуциева, Мотыля, фантастические романы Стругацких, драматургия Володина, Гельмана, Шатрова, "Современник" Ефремова и любимовская Таганка, скульптуры Сидура и Неизвестного – все это вытолкнуто на свет Божий той же могучей пружиной, что и песни Окуджавы, Высоцкого, Галича. Нетрудно заметить, что судьба многих из названных и неназванных здесь талантливых людей была печальной, иногда трагической. Любое инакомыслие, порою вполне невинное, но не утвержденное свыше, вскоре стало жестоко преследоваться сусловскими егерями. Нельзя не признать: им удалось проделать основательную работу, им удалось-таки на много лет загасить искренние прорывы, которыми были охвачены шестидесятники...

          Фантастические произведения часто строятся по формуле: что было бы, если бы... Так вот: если бы нравственная атмосфера, возникшая в те годы у самой динамичной части нашего общества, у молодежи была бы понята и поддержана, то, может быть, мы давно уже выбрались бы из пропасти. Но – не нашлось таких сил. Восторжествовали угрюм-бурчеевы, на два десятилетия загнавшие страну в болото застоя. И разве что самодеятельная песня могла себе с позволить совершенно не считаться с ними. Она была особа независимая, она не нуждалась в разрешениях, она обходилась без реперткомов и главлитов и тиражировалась в удовлетворяющем спрос количестве магнитофонным самиздатом. Поэтому ей чаще других удавалось говорить правду.

          Из утверждения: в песнях Анчарова предвосхищено многое, получившее бурное развитие в дальнейшем, необязательно делать вывод, что они оказали решающее воздействие на это самое развитие. Анчарову не довелось выступать перед многотысячными аудиториями, он не собирал полных стадионов, и песни его знали хуже других, отнюдь не более даровитых сочинителей. Может быть, он опередил свое время.
          Между прочим, так происходило не только с его песнями, Михаил был человеком разносторонних способностей. Не только военный переводчик (и не с какого-нибудь – с китайского) по первому высшему образованию, не только живописец по второму высшему, не только поэт, композитор и исполнитель, не только прозаик и драматург, он например, еще и киносценарист. В скромной по постановочным эффектам картине "Иду искать", поставленной И.Добролюбовым в 1965 году, они с А.Аграновским первыми создали обобщенный образ конструктора космических ракет, сыгранный Георгием Жженовым, образ куда более человечный и привлекательный, чем аналогичная фигура в помпезном и, по-моему, фальшивом "Укрощении огня". Безусловного успеха Анчаров достиг в своих повестях, но ведь и они тоже выросли из корешков его поэзии, неслучайно одна из повестей названа строкой из песни – "Этот синий апрель".

          Анчаров предчувствовал многие будущие настроения. Хотя и не все. У него, скажем, совсем не было лагерной темы, разве что мимоходом промелькнуло: "Не чересчур ли много вас было, штрафников?" Но зато у него впервые возникла совершенно нетипичная для советской песни и, пожалуй, для всей советской литературы тема маленького человека, которая через некоторое время с такой силой прозвучит в "Матренином дворе" Солженицына, в кассиршах и тонечках Галича. В сталинское и послесталинское время одна из главных гуманистических традиций русской литературы оказалась отброшенной. Официально советскому человеку не полагалось быть маленьким. Образы нуждающихся, несчастных, сверхтерпеливых, униженных исчезли из литературы, одновременно из жизни исчезли милосердие, доброта, жалость, милость к падшим...
          Героями песен в те пахмутовские времена были исключительно "комсомольцы – беспокойные сердца", которые "расправив могучие плечи", шествуют "солнцу и утру навстречу" (1-й раз. – В.Р.) и "все доводят до конца". Невозможно представить, чтобы на официальной эстраде прозвучало бы обжигающая душу песня о безногом инвалиде войны  "Девушка, эй, постой!". Современные молодые люди никогда и не видели этих горемык, которые привязывали себя ремнями к маленькой сбитой из досок площадке на четырех шарикоподшипниках и передвигались, отталкиваясь руками с помощью деревянных колодок, похожих на штукатурные затирки.

 

   Осенью – стой в грязи,
            Зимою – по льду скользи...

 

          Об этом петь? Об этом песня? Как и проникнутые глубоким сочувствием песни об изломанных судьбах "босявки косопузого" – цыгана Маши, погибшего на волжской высоте, затурканного психа, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку, послевоенных девчонок, вынужденных "капрон свой стирать в лоханке"?.. И даже очень-очень "главный чин", начальник автоколонны, персонаж одной из лучших песен Анчарова "МАЗ", герой труда по всем газетным стандартам, обрисован совсем не по-газетному... Право же, наши трудяги заслужили лучшую участь, чем щедро представленные в их распоряжение замызганные забегаловки, случайные спутницы и непременные "полкило" водки. Вроде бы – ни единой жалобы, но из каких-то подтекстовых глубин возникает щемящая партия человеческого одиночества, ничем не заполненной душевной пустоты.
Может быть, именно в "МАЗ"е сильнее всего проявилось умение автора слиться с героем, заговорить его языком, "схватить" присущую только ему лексику. Этим приемом впоследствии будет виртуозно пользоваться Высоцкий, который никогда не был альпинистом, но как никто другой проник в психологию восходителей. То же самое можно сказать про его песни, спетые как бы от имени спортсменов, солдат, пилотов и так далее.
Я не хочу сказать, что среди множества песен, сочиненных профессиональными песенниками, не было человеческих, трогательных, мастерски сделанных. Были, конечно. Особенно те, которые "про войну". И все же по самым главным показателям песня, звучащая из репродукторов, лгала:

 

   Я другой такой страны не знаю,
            Где так вольно дышит человек...

 

          Это была бы замечательная фраза, но и я не знаю в советской поэзии более страшных строк, ведь мы помним, что она была написана аккурат во второй половине кровавых тридцатых...

          Самодеятельная песня не сосредотачивалась только на социальных язвах, только на репрессированных, на униженных и оскорбленных... Она их не чуралась, но в ней тоже заключалось мощное романтическое начало. Лирический герой Анчарова отнюдь не ущербная личность. Это добрый, сильный, способный на решительные действия человек, не святой ("где ж ты святого найдешь одного, чтобы пошел в десант?"), но прочных моральных устоев. Он законченный идеалист, в том смысле, что у него есть определенный, ясный идеал. От канонизированных героев песен, которые все время плывут "навстречу утренней заре (2-й раз. – В.Р.) по Ангаре, по Ангаре", лирический герой Анчарова отличается, так сказать, своей неангажированностью, он романтик, но не гигантских плотин, он романтик души. Его сила в уме, в душевном шарме, в незыблемости принципов. Несомненно – он интеллигент. Героями наших песен часто становились солдаты, комбайнеры, шахтеры, летчики, что же касается работников умственного труда – что-то не припоминается. Не заслужили, видимо. Мыслимо ли себе представить, что в текстах "нормальных" песенников появилась строка типа "Пора Эсхила путать с Эмпедоклом". Большинство из них прежде всего спросило бы: "А кто это такие?"
          И в дальнейшем самодеятельная песня резко отступала от традиционных углекопов.

 

            Солнцу навстречу выйдем (3-й раз – В.Р.),
            Шире и тверже шаг,
            Мир коммунизма виден
            С вышек донецких шахт...

 

   Это мажор официальный...

 

   Мы саперы столетья!
            Слышишь взрыв на заре?
            Это кто-то из наших
            Ошибся...

 

          Тоже своего рода мажор, но между ними две большие разницы.
Конечно, вовсе не обязательно делить героев по образовательному цензу. Я ничего не имею против запевал любой профессии и любого ранга. Возражать надо только против картонных хороводов. А так, что ж. Пусть сочиняют песни и деревенские, и городские поэты, запретных областей не должно быть, но есть так много общих тем, от которых не откажется ни один песнетворец. Любовь, допустим. Но ведь и любят разные лирические герои по-разному, и чувства свои высказывают непохожими словами. Для анчаровского героя любовь – это шквал, землетрясение, лавина. И счастье, и разлуку он переживает так же интенсивно, как и все остальное.

 

   И стала пятаком луна –
            Подруга полумесяца,
            Когда потом ушла она,
            А он хотел повеситься...

 

          И еще одно резко выраженное начало вылезает на первый план в песенной лирике Анчарова – антимещанское. Его герой ненавидит обывательщину яростно, можно сказать, физиологически. В этих местах обычно целомудренная муза Анчарова готов взорваться любой грубостью.
          Основные черты лирического героя анчаровской лирики полностью перешли уже не в лирических, а в настоящих героев его прозы. В первую очередь, в самых любимых, таких, как Гошка Панфилов – Памфилий, да и во всех остальных тоже. Когда я впервые читал повесть Анчарова "Теория невероятности", то удивлялся, откуда мне так хорошо известны ее действующие лица, я заранее знал, как они поступят в той или иной ситуации и чем вся история закончится. Потом понял: из песен. Проза, конечно, заземляет взвихренные поэтические декларации, в ней нельзя ненавидеть мещанина вообще, а только конкретного дяденьку с постоянной пропиской, там нельзя любить чернооких красавиц вообще, а надо реагировать на женщин с именем и фамилией, там недостаточно заявления, что нам-де все по плечу, а требуется доказать это. И герои Анчарова доказывают. Я, например, не помню, чтобы где-нибудь литературный герой предлагал свое решение вековечных проблем, как это мимоходом проделал герой "Самшитового леса" с великой теоремой Ферма, пусть даже хулиганским с точки зрения математиков способом.
          А теперь вернемся к лирическому идеалу. То там, то здесь в стихотворениях Анчарова возникают образы прекрасного мира, хотя и нельзя сказать, что этот мир отличается чрезмерной государственной или социальной определенностью. Пожалуй, его главная примета – синие небеса. Словно в нашей жизни так уж никогда и не бывает чистого неба. А вот, поди ж ты, мы хорошо понимаем, что поэт имеет в виду другую, недоступную нам синеву:

 

      Там по синим цветам 

            Бродят кони и дети,
            Мы поселимся в этом
            Священном краю.
            Там небес чистота,
            Там девчонки – как ветер,
            Там качаются в седлах
            И старые песни поют...

 

          Да, там обязательно должно быть что-то старинное – песни, корабли. Как у Грина, со стихов которого и начался Анчаров-песенник еще в восемнадцатилетнем возрасте. Грин выдумал Лисс и Зурбаган, Анчаров выдумал блаженное село Миксуницу, что вовсе не означает, будто таких населенных пунктов нет на свете. Ведь этот мир не географическая точка, а состояние души. А следовательно, там может поселиться каждый. Без документов. Его осколки беспорядочно разбросаны в реальной действительности, их можно отыскать, при желании, конечно, и это делает анчаровскую романтику не беспочвенной. Даже если станет совсем тошно, надо только напомнить себе:

 

   ...Спокойствие, мальчики!
            Еще не сказаны все слова...

 

          Часто встречаемое в стихах Анчарова слово "красота", это просто сокращенное обозначение того самого идеала, на верность которому присягают герои Анчарова. И когда человек находит осколок прекрасного мира или – что то же самое – когда он встречается с настоящей красотой, то с ним происходит чудо: маленький человек может стать большим, даже великим, как это и случилось с героем "Песни об органисте". А разве "Баллада о танке Т-34" не о встрече с той же красотой, не о том же превращении малого в великое, страшного в милосердное? Рядовой, можно сказать, "маленький" танк превращается в огромный символ любви, "смертию смерть поправ".

          Нельзя требовать от одного поэта, чтобы он выразил всю правду своего времени. Полный духовный портрет способна дать только поэзия в целом. Но целое состоит из частей...

 

   Наш рассвет был попозже,
            Чем звон бубенцов,
            И пораньше, чем пламя ракеты,
            Мы не племя детей,
            И не племя отцов,
            Мы цветы середины столетья.

 

          Кто это мы? Мы – это те, чья юность или по крайней мере отрочество, сознательное детство совпали с Отечественной войной. Андрей Битов как-то съязвил: мол, наше поколение несколько переэксплуатировало свое военное детство. Что поделаешь – более героического времени на нашу долю не выпало. Зрелость началась после ХХ съезда КПСС. Наверно, мы последнее поколение, которое еще верило, что старые ценности пригодны к употреблению, хотя и требуют серьезного ремонта, и первое, которое на собственном опыте убедилось в том, что ремонт-то нужен капитальный. Наше поколение выдвинуло немало талантливых художников, в творчестве которых оно осмысливало самое себя и свое время. Должно быть, преимущество Михаила Анчарова было в том, что он до поры, до времени не помышлял о публикации своих стихов, и ему было проще, чем другим, сказать в них все, что он хотел.

 

          P.S. Это небольшое добавление я начну почти с такой же фразы, которой начинается и сама статья. Она могла увидеть свет лет десять назад. Написанная в конце 80-х годов как предисловие к сборнику песен Анчарова, так и не вышедшего из печати, она и сама была отражением взглядов, владевших нами в годы, еще не успевшие превратить слово "перестройка" в ругательное и даже внушавшего определенные надежды, точно так же, как песни Анчарова и его коллег отразили то, теперь уже доисторическое время, когда главную ноту в общественной жизни страны задавал замечательный народ, которых вскоре стали называть шестидесятниками. Сейчас эту старую статью – к моему глубокому удивлению – решили опубликовать, и мне, разумеется, предложили пересмотреть ее и добавить все, что я сочту необходимым. Перечитав статью, я решил, что делать этого не буду. Мне показалось, что сегодняшними добавлениями я могу ее только испортить, лишить признаков того времени, когда она писалась. К тому же я не нашел в ней мыслей, от которых хотел бы сегодня отказаться.
          Конечно, если бы я взялся за такую статью заново, я написал бы другую, может быть, более глубокую статью. Прежде всего я не утерпел бы и вступил в спор с нынешними критиками шестидесятников. Нынче модно шпынять их за мнимые и действительные заблуждения и промахи. Тонкая издевка проскальзывает даже в выступлениях тех молодых авторов, которые с симпатией, не исключено, что искренней, относятся к своим предшественникам. Они жалеют нас, убогеньких, всерьез собиравшихся строить социализм с каким-то там человеческим лицом, когда теперь любой недоумок знает, что всякий социализм – чудище обло, озорно, огромно, а уж лаяй-то, лаяй, не хуже озверевших овчарок из лагерной охраны. Нет сомнений, что они сегодня знают и понимают значительно больше, чем мы знали и понимали тогда. Но вот молодой критик утверждает, что поэта, который бы принес в редакцию стихи со строками "Женщина, Ваше Величество" или "Надежды маленький оркестрик под управлением любви" никто бы всерьез не воспринял. Да? Если это и вправду так, если не осталось юношей и девушек, которых бы трогали за сердце песни Анчарова, Окуджавы, Высоцкого, Галича, то, должно быть, в нашей жизни действительно что-то непоправимо надломилось, и остается лишь погасить фонарики и углубиться в тьму пещер. Но неправда это, неправда, и у меня есть основание так утверждать: я видел лица людей, которые приходят ежегодно к могиле Высоцкого, я заглядывал в глаза тем, кто в дождливый майский вечер заполнил Трубную площадь, чтобы поздравить Окуджаву с его семидесятилетием. Если бы наши президенты, министры, депутаты почаще глядели бы в глаза именно таким людям... И молодые "сердитые" критики тоже.

          Я не настаиваю, что молодежь должна принять только наши ценности. Но и наши тоже, иначе возникнет опасный разрыв. Да и помимо того, я подозреваю, что разрыв между нами не столь уж велик, как это пытаются доказать некоторые бойкие вертихвостки от журналистики, которые не понимают, что самим своим существованием, самой возможностью свободно высказывать свои мысли, даже неправильные, они обязаны той трудной борьбе, которую вели шестидесятники. Их тогда еще не пускали в политику, и они сражались куплетами своих песен, строками стихов, страницами книг. Я не вижу иного выхода и иного спасения, иначе как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим общечеловеческим ценностям, о которых шестидесятники в советской литературе после долгих лет замалчивания заговорили первыми, а Михаил в своих песнях так и просто самый первый.
          Вероятно, в сегодняшней статье я бы не смог уйти и от разговора о творческой эволюции самого Анчарова. Я ведь затронул только первые годы его творчества, а его дальнейший путь был не всегда ровным.

          Он был истинным родоначальником авторской песни, которая стала неотъемлемой приметой 60-х годов, причем очень неожиданной приметой, как и фантастика, к которой, кстати, Михаил тоже приложил свою руку. Но наивно думать, что шестидесятники представляли собой единый монолит. Анчаров находился на радикально-романтическом фланге. Может быть, в его позиции было немало прекраснодушия, но я бы не стал его за это упрекать. Если бы в жизни не было бы ожидания алых парусов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин был любимым писателем Михаила).

          Какое-то время он был не одинок, однако страна вползала в непроглядный туман застоя, и оптимизм многих подвергся тяжелым испытаниям. Наиболее непримиримые оптимисты оказались за границей. Но Анчаров не хотел сдаваться. Я не осмелился бы утверждать, что занятый им блок-пост был сооружением, отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном представлении он находился на переднем крае. Однако грань, которая отделяет оптимизм от бодрячества, очень тонка, и незаметно для себя он, хотя и на недолгое время, пересек ее, чем и объясняется неудача двух его телесериалов, о которых, к счастью, все давно забыли. Сами по себе спектакли не заслуживают того, чтобы о них горевать, но мне крайне жаль, что Михаил, включив в них свои песни, дал себя уговорить, чтобы музыку к ним написал профессиональный композитор (Дашкевич, кажется*), с моей точки зрения, безнадежно их погубивший, совершенно не поняв анчаровского духа, не проникнувшись им. А ведь это была наиболее обширная аудитория его песен; и не из-за плохой ли музыки она, как бы это сказать, пропустила песни Анчарова мимо ушей. Потом они, правда, звучали в прекрасной передаче Н.Болтянской на радио "Эхо Москвы", вышли в авторской записи... Но все же мне кажется, что его песни знакомы незаслуженно малому числу людей. Если я ошибаюсь – тем лучше.

          А статья... что ж, пусть статья останется свидетельством тех времен, когда надежд было больше, а разочарований меньше, и еще хорошо помнились годы нашей молодости, когда мы увидели, как из-под земли пробиваются еще нежные лепестки первых ростков свободы.

          1988 – 1997

            

          *Автором музыки в телеспектакле "День за днем" был композитор Илья Евгеньевич Катаев (1939 – 2009), сын знаменитого писателя Евгения Петрова (Евгения Петровича Катаева).

                                                                                                                                      Источник

 

Михаил Анчаров

"Я  – любовь, застывшая на века..."

Песенка о моем друге-художнике

                                Юрию Ракино

 

Он был боксером и певцом –

Веселая гроза.

Ему родней был Пикассо,

Кандинский и Сезанн.

Он шел с подругой на пари,

Что через пару лет

Достанет литер на Париж

И в Лувр возьмет билет.

 

Но рыцарь-пес, поднявши рог,

Тревогу протрубил,

Крестами черными тревог

Глаза домов забил.

И, предавая нас «гостям»,

Льет свет луна сама,

И бомбы падают свистя

В родильные дома.

 

Тогда он в сторону кладет

Любимые тома,

Меняет кисть на пулемет,

Перо - на автомат.

А у подруги на глазах

Бегучая слеза.

Тогда, ее в объятья взяв,

Он ласково сказал:

 

«Смотри, от пуль дрожит земля

На всех своих китах.

Летят приказы из Кремля,

Приказы для атак.

И, прикрывая от песка

Раскосые белки,

Идут алтайские войска,

Сибирские стрелки.

 

Мечтал я встретить Новый год

В двухтысячном году.

Увидеть Рим, Париж… Но вот –

Я на Берлин иду.

А ты не забывай о тех

Любви счастливых днях.

И если я не долетел –

Заменит друг меня».

 

Поцеловал еще разок

Любимые глаза,

Потом шагнул через порог,

Не посмотрев назад.

…И если весть о смерти мне

Дойдет, сказать могу:

Он сыном был родной стране,

Он нес беду врагу.

1941

 

Сорок первый

 

Я сказал одному прохожему
С папироской «Казбек» во рту,
На вареник лицом похожему
И глазами, как злая ртуть.
Я сказал ему: «На окраине
Где-то, в городе, по пути,
Сердце девичье ждет хозяина.
Как дорогу к нему найти?»

 

Посмотрев на меня презрительно
И сквозь зубы цедя слова,
Он сказал:

«Слушай, парень, не приставай к прохожему, 
а то недолго и за милиционером сбегать».

И ушел он походкой гордою,
От величья глаза мутны.
Уродись я с такою мордою,
Я б надел на нее штаны.

 

Над Москвою закат сутулится,
Ночь на звездах скрипит давно.

...Жили мы на щербатых улицах,
Но весь мир был у наших ног.
Не унять нам ночами дрожь никак.
И у книг подсмотрев концы,
Мы по жизни брели — безбожники,
Мушкетеры и сорванцы.

 

В каждом жил с ветерком повенчанный
Непоседливый человек.
Нас без слез покидали женщины,
А забыть не могли вовек.
Но в тебе совсем на иной мотив
Тишиной фитилек горит.
Черти водятся в тихом омуте —
Так пословица говорит.

 

Не хочу я ночами тесными
Задыхаться и рвать крючок.
Не хочу, чтобы ты за песни мне
В шапку бросила пятачок.
Я засыпан людской порошею,
Я мечусь из краев в края.
Эй, смотри, пропаду, хорошая,
Недогадливая моя!

 

Баллада о мечтах

 

В германской дальней стороне

Увял великий бой.

Идет по выжженной стерне

Солдат передовой.

Конец войны. Река, ворча,

Катает голыши;

И трупы синие торчат,

Вцепившись в камыши.

 

И ветер падалью пропах,

Хитер и вороват.

И охряные черепа

Смеяться норовят.

Лежит, как тяжкое бревно,

Вонючая жара.

Земля устала – ей давно

Уж отдохнуть пора.

 

И вот на берегу реки

И на краю земли

Присел солдат. И пауки

Попрятались в пыли.

И прежде чем большие дни

Идти в обратный путь,

Мечта измученная с ним

Присела отдохнуть.

 

И он увидел, как во сне,

Такую благодать,

Что тем, кто не был на войне,

Вовек не увидать.

Он у ворот. Он здесь. Пора.

Вошел не горячась.

И все мальчишки со двора

Сбегаются встречать.

 

Друзья кричат ему: «Привет!» –

И машут из окна.

Глядят на пыльный пистолет,

Глядят на ордена.

Потом он будет целовать

Жену, отца и мать.

Он будет сутки пировать

И трое суток спать.

 

Потом он вычистит поля

От мусора войны:

Поля, обозами пыля,

О ней забыть должны.

Заставит солнце круглый год

Сиять на небесах,

И лед растает от забот

На старых полюсах.

 

Навек покончивши с войной

(И это будет в срок),

Он перепашет шар земной

И вдоль и поперек.

И вспомнит он, как видел сны

Здесь, у чужой реки;

Как пережил он три войны

Рассудку вопреки.

1945

 

Песня об органисте,
который в концерте Аллы Соленковой
заполнял паузы, пока певица отдыхала

 

Рост у меня

Не больше валенка.

Все глядят на меня

Вниз,

И органист я

Тоже маленький,

Но все-таки я

Органист.

 

Я шел к органу,

Скрипя половицей,

Свой маленький рост

Кляня,

Все пришли

Слушать певицу

И никто не хотел

Меня.

 

Я подумал: мы в пахаре

Чтим целину,

В вoине – страх врагам,

Дипломат свою

Представляет страну,

Я представляю

Орган.

 

Я пришел и сел.

И без тени страха,

Как молния ясен

И быстр,

Я нацелился в зал

Токкатою Баха

И нажал

Басовый регистр.

 

О, только музыкой,

Не словами

Всколыхнулась

Земная твердь.

Звуки поплыли

Над головами,

Вкрадчивые,

Как смерть.

 

И будто древних богов

Ропот,

И будто дальний набат,

И будто все

Великаны Европы

Шевельнулись

В своих гробах.

 

И звуки начали

Души нежить,

И зов любви

Нарастал,

И небыль, и нечисть,

Ненависть, нежить

Бежали,

Как от креста.

 

Бах сочинил,

Я растревожил

Свинцовых труб

Ураган.

То, что я нажил,

Гений прожил,

Но нас уравнял

Орган.

 

Я видел:

Галерка бежала к сцене,

Где я в токкатном бреду,

И видел я,

Иностранный священник

Плакал

В первом ряду.

 

О, как боялся я

Свалиться,

Огромный свой рост

Кляня.

О, как хотелось мне

С ними слиться,

С теми, кто, вздев

Потрясенные лица,

Снизу вверх

Глядел на меня.

?

 

Песенка про психа

из больницы имени Ганнушкина,
который не отдавал санитарам
свою пограничную фуражку

 

Балалаечку свою

Я со шкапа достаю,

На Канатчиковой даче

Тихо песенку пою.

 

Солнце село за рекой

За приемный за покой.

Отпустите, санитары,

Посмотрите, я какой!

 

Горы лезут в небеса,

Дым в долине поднялся.

Только мне на этой сопке

Жить осталось полчаса.

 

Скоро выйдет на бугор

Диверсант – бандит и вор.

У него патронов много –

Он убьет меня в упор.

 

На песчаную межу

Я шнурочек привяжу –

Может, этою лимонкой

Я бандита уложу.

 

Пыль садится на висок,

Шрам повис наискосок,

Молодая жизнь уходит

Черной струйкою в песок.

 

Грохот рыжего огня,

Топот чалого коня…

Приходи скорее, доктор!

Может, вылечишь меня…

1955

 

МАЗ

 

Нет причин для тоски на свете:

Что ни баба – то помело.

Мы пойдем с тобою в буфетик

И возьмем вина полкило,

Пару бубликов и лимончик,

Пару с паюсной и «Дукат».

Мы с тобой все это прикончим…

Видишь, крошка, сгорел закат.

 

Видишь, крошка, у самого неба

МАЗ трехосный застрял в грязи?

Я три года в отпуске не был –

Дай я выскажусь в этой связи.

Я начальник автоколонны.

Можно выпить: я главный чин.

Не водитель я. Все законно.

Нет причины – так без причин.

 

Что за мною? Доставка добычи,

Дебет-кредит да ордера,

Год тюрьмы, три года всевобуча,

Пять – войны… Но это вчера.

А сегодня: Москву проходим,

Как ни еду – «кирпич» висит.

МАЗ для центра, видать, не годен.

Что ж, прокатимся на такси.

 

Два часа просто так теряю,

Два часа просто так стою.

Два раза караул меняют,

Два мальца строевым дают.

Молодые застыли строго…

Тут я понял, что мне хана:

Козырей в колоде немного –

Только лысина да ордена.

 

Что за мною? Все трасса, трасса

Да осенних дорог кисель,

Как мы гоним с Ростова мясо,

А из Риги завозим сельдь.

Что за мною? Автоколонны,

Бабий крик, паровозный крик,

Накладные, склады, вагоны…

Глянул в зеркальце – я старик.

 

Крошка, верь мне, я всюду первый:

И на горке, и под горой.

Только нервы устали, стервы,

Да аорта бузит порой.

Слышь – бузит. Ты такого слова

Не слыхала. Ушло словцо.

Будь здорова! Ну, будь здорова!

Дай я гляну в твое лицо.

 

Мужа жди по себе, упрямого.

Чтоб на спусках не тормозил.

Кушай кильку посола пряного,

Кушай, детка, не егози.

Закрывают. Полкруга ливерной!

Все без сдачи – мы шофера!

Я полтинник, а ты двугривенный.

Я герой, а ты мошкара!

 

Ладно, ладно… Иду по-быстрому.

Уважаю закон. Привет!

Эдик, ставь вторую канистру,

Левый скат откати в кювет.

Укатал резину до корда –

Не шофер ты, а скорпион!..

Крошка, знаешь, зачем я гордый?

Позади большой перегон.

1962

 

Баллада о парашютах

 

Парашюты рванулись,

Приняли вес.

Земля колыхнулась едва.

А внизу – дивизии

«Эдельвейс»

И «Мертвая Голова».

 

Автоматы выли,

Как суки в мороз,

Пистолеты били в упор.

И мертвое солнце

На стропах берез

Мешало вести разговор.

 

И сказал Господь:

– Эй, ключари,

Отворите ворота в сад.

Даю команду

От зари до зари

В рай пропускать десант.

 

И сказал Господь:

– Это ж Гошка летит,

Благушинский атаман,

Череп пробит,

Парашют пробит,

В крови его автомат.

 

Он врагам отомстил

И лег у реки,

Уронив на камни висок.

И звезды гасли,

Как угольки,

И падали на песок.

 

Он грешниц любил,

А они его,

И грешником был он сам,

Но где ты святого

Найдешь одного,

Чтобы пошел в десант?

 

Так отдай же, Георгий,

Знамя свое,

Серебряные стремена.

Пока этот парень

Держит копье,

На свете стоит тишина.

 

И скачет лошадка,

И стремя звенит,

И счет потерялся дням.

И мирное солнце

Топочет в зенит

Подковкою по камням.

1964

 

Баллада о танке «Т-34»

который стоит в чужом городе
на высоком красивом постаменте

 

Впереди колонн

Я летел в боях,

Я сам нащупывал цель,

Я железный слон,

И ярость моя

Глядит в смотровую щель.

 

Я шел как гром,

Как перст судьбы,

Я шел, поднимая прах,

И автострады

Кровавый бинт

Наматывался на тракт.

 

Я разбил тюрьму

И вышел в штаб,

Безлюдный, как новый гроб,

Я шел по минам,

Как по вшам,

Мне дзоты ударили в лоб.

 

Я давил эти панцири

Черепах,

Пробиваясь в глубь норы,

И дзоты трещали,

Как черепа,

И лопались, как нарыв.

 

И вот среди раздолбанных кирпичей,

среди разгромленного барахла я

увидел куклу. Она лежала, раскинув

ручки, – символ чужой любви… чужой

семьи… Она была совсем рядом.

 

Зарево вспухло,

Колпак летит,

Масло, как мозг, кипит,

Но я на куклу

Не смог наступить

И потому убит.

 

И занял я тихий

Свой престол

В весеннем шелесте трав,

Я застыл над городом,

Как Христос,

Смертию смерть поправ.

 

И я застыл,

Как застывший бой.

Кровенеют мои бока.

Теперь ты узнал меня?

Я ж любовь,

Застывшая на века.

1965

 

Песня про радость

 

Мы дети эпохи.

Атомная копоть,

Рыдают оркестры

На всех площадях.

У этой эпохи

Свирепая похоть –

Все дразнится, морда,

Детей не щадя.

 

Мы славим страданье,

Боимся успеха.

Нам солнце не в пору

И вьюга не в лад.

У нашего смеха

Печальное эхо,

У нашего счастья

Запуганный взгляд.

 

Любой зазывала

Ползет в запевалы,

Любой вышибала –

Хранитель огня.

Забыта основа

Веселого слова.

Монахи, монахи,

Простите меня!

 

Не схимник, а химик

Решает задачу.

Не схема, а тема

Разит дураков.

А если уж схема,

То схема поэмы,

В которой гипотезы

Новых веков.

 

Простим же двадцатому

Скорость улитки,

Расчеты свои

Проведем на бегу.

Давайте же выпьем

За схему улыбки,

За график удачи

И розы в снегу.

 

За тех, кто услышал

Трубу на рассвете.

За женщин

Упрямые голоса,

Которые звали нас,

Как Андромеда,

И силой тащили

Нас в небеса.

 

Полюбим наш век,

Забыв отупенье.

Омоется старость

Живою водой.

От света до тени,

От снеди до денег

Он алый, как парус

Двадцатых годов.

 

Мы рваное знамя

«Бээфом» заклеим,

Мы выдуем пыль

Из помятой трубы.

И солнце над нами –

Как мячик в алее,

Как бубен удачи

И бубен судьбы.

 

Давайте же будем

Звенеть в этот бубен,

Наплюнем на драмы

Пустых площадей.

Мы, смертные люди, –

Бессмертные люди!

Не стадо баранов,

А племя вождей!

 

Отбросим заразу,

Отбросим обузы,

Отбросим игрушки

Сошедших с ума!

Да здравствует разум!

Да здравствуют музы!

Да здравствует Пушкин!

Да скроется тьма!

1966

 

Стою на полустаночке

 

Стою на полустаночке

В цветастом полушалочке,

А мимо пролетают поезда.

А рельсы-то, как водится,

У горизонта сходятся.

Где ж вы, мои весенние года?

 

Жила, к труду привычная,

Девчоночка фабричная,

Росла, как придорожная трава.

На злобу неответная,

На доброту приветная,

Перед людьми и совестью права.

 

Колесики все кружатся,

Сплетает нитка кружево…

Душа полна весеннего огня.

А годы – как метелица,

Все сединою стелятся,

Плясать зовут, да только не меня.

 

Что было – не забудется,

Что будет – то и сбудется,

Да и весна уж минула давно.

Так как же это вышло-то,

Что все шелками вышито

Судьбы моей простое полотно?

 

Гляди, идет обычная

Девчоночка фабричная,

Среди подруг скромна не по годам.

А подойди-ка с ласкою

Да загляни-ка в глазки ей –

Откроешь клад, какого не видал…

 

Стою на полустаночке

В цветастом полушалочке,

А мимо пролетают поезда.

А рельсы-то, как водится,

У горизонта сходятся.

Где ж вы, мои весенние года?

1971

 

Песня о России

 

Ты припомни, Россия,
Как все это было:
Как полжизни ушло
У тебя на бои,
Как под песни твои
Прошагало полмира,
Пролетело полвека
По рельсам твоим.

   И сто тысяч надежд
И руин раскаленных,
И сто тысяч салютов,
И стон проводов,
И свирепая нежность
Твоих батальонов
Уместились в твои
Полсотни годов.

   На твоих рубежах
Полыхают пожары.
Каждый год – словно храм,
Уцелевший в огне.
Каждый год – как межа
Между новым и старым.
Каждый год – как ребенок,
Спешащий ко мне.

   На краю городском,
Где дома-новостройки,
На холодном ветру
Распахну пальтецо,
Чтоб летящие к звездам
Московские тройки
Мне морозную пыль
Уронили в лицо.

   Только что там зима –
Ведь проклюнулось лето!
И, навеки прощаясь
Со старой тоской,
Скорлупу разбивает
Старуха-планета –
Молодая выходит
Из пены морской.

   Я люблю и смеюсь,
Ни о чем не жалею.
Я сражался и жил,
Как умел – по мечте.
Ты прости, если лучше
Пропеть не умею.
Припадаю, Россия,
К твоей красоте!

1971

"Четыре времени года". Документальный фильм Алексея Гелейна о Михаиле Анчарове (2004).

 Сайт, посвященный Михаилу Анчарову

Песни из телеспектакля "День за днем" (1971-1972):

Песня о России  (исп. Валентин Никулин)

Кони в плюмаже  (исп. Валентин Никулин)

"Стою на полустаночке..." (исп. Нина Сазонова)

"Мужики, ищите Аэлиту..." (исп. Валентин Никулин)

Белый туман (исп. Нина Семенова)

"Мне приснились сырые проталинки..." (исп. Юрий Горобец)

Михаил Леонидович Анчаров исполняет свои песни:

МАЗ

Баллада о мечтах

Песня об органисте (видеоряд - живопись Михаила Анчарова)