Сквозь лёд просвечивает лето
Голос только, отголосок даже
Тихий-тихий, а срывает крышу,
Что же - нежность это или кража?
Не дыша я слушаю – и слышу!
Я не знаю слаще этой муки,
Мне тропы не нужно покороче,
Это повод поиграть со звуком,
Это повод позвонить в час ночи.
И впотьмах, по голосу, навстречу...
Но, поверь, не стоит нам встречаться.
Получив любовные увечья,
Разве станешь торопить несчастье?
Как по улицам Киева-Вия...
Солнце ещё не взошло, смотреть в глубину воды
Самое время, возьми ты меня с собой!
Я не нарушу рыбий немой разбой,
Буду снаружи, с краешку, ты возьми!
Мудрых лягушек золотоглазых дом.
Рядом на корточках - тень своего царя,
Мудрая, пятилетняя — это я;
Строгий, десятилетний, огромный - он.
Всё в нём прекрасно — радость и хвастовство,
Мелочность, смелость, смех и насмешка — всё!
Это Любви любезное торжество.
Это тоски любой золотое дно.
Не будем требовать любви...
Ногами в пропасть - сядь на круче!
Кто знал, что этой серой туче
Такою синью изойти!
Звенит серебрянным кольцом
От каждой новой капли море,
И с этим звоном — вскоре, вскоре!
Нам встретиться к лицу лицом.
Наполнится пустой наш дом
Иным, торжественным, неспешным...
Терпи же, сердце, зной кромешный,
Жди приближающийся звон:
Се, Он грядет.
... посвященной чину погребения мирских тел.
***
За тонкой паутиной смерти
Всё состоит из мелочей:
Стоит, качаясь, молочай,
Обочины герой, ничей,
А значит - мой, цветок, любимый!
Обочина... У самых ног
Вспорхнёт, как охнет, птичья стая,
Пух тополиный вдохновляя
Немного поиграть у ног —
Всего лишь миг! Такая мелочь
Летит — и лечит на лету!
За тонкой паутиной лени
Звенит, зовёт Господне Лето
Пчелой дрожать и красоту
Собрать в густых тяжёлых каплях,
Бояться не успеть: до кашля,
Дрожа от счастья, пить и знать!
И сердце я в себе ношу -
Речной далёкий лёгкий воздух,
Росой умытый чистый слух.
Здесь только князи, только знать —
Обителей у Бога много,
Откуда эта благодать -
Вдруг, у обочины убогой
Такую высоту обнять!?
О, это счастье — наполнять
Церковного устава соты,
О, нежные мои высоты,
Хранящие живой росток!
Источник Жизни бесконечный!
Я, молочай, и воробьи,
Мы беззаветно — все — Твои,
И в сердце лёгком лишь одно:
Эфхаристо! Эфхаристо!
О, эта горечь! Эта мгла! -
Голодная, как смерть, обида
Между тобой и мной легла.
И вся она - порог обитый,
Истоптанный паркетный пол,
Заплёванный наждак асфальтный.
Исхожена обида вдоль,
Заезжена тяжёлой фальшью...
Глаза - смертельнее свинца!
Чадра моя - всё глуше, глуше...
И нет печальнее конца,
Чем в пасть бросать обиде душу.
Я замолкаю. Правота
Не утешает, только тешит.
Глубокой складкою у рта
Лежит избитая надежда.
На тебя одного царским венчем вину возлагаю,
Короную тебя, короную, и ветер шумит,
Как толпа за составом моим, уносящим из рая,
От короны твоей заслонившей меня, словно щит.
На тебе вся вина - эти брызги серебрянных точек,
Восклицательный дождь, бесконечная лига часов,
Дней, ночей, полуснов, полуслов, междустрочий...
И в сторонке валяется ржавый негодный засов.
Не колеса железные страшно стучат - это сердце,
Закусив удила, клеть грудную на скалы несёт...
Mea culpa! На что же теперь опереться!
Опериться бы, выпорхнуть лёгкой - на горний, на лёд...
Дорогие, любезные, нежные, светлые травы,
Снова в ноги упасть, открывая вам раны и рвы...
Красноглазый двойник, приготовивший эту отраву,
Исчезает, как дым, если тише и ниже травы -
- Колокольным всем ростом! - смириться в любимую землю,
Смехом вспомнить, как бросилась всех обвинять...
Тише трав, ниже вод, неподъёмную радость объемля,
Мне тогда станет легче тебя, человече, обнять.
Над пустынным полустанком серый ветер в синий парус, вечереет, холодает, трепыхается, болит;
Скоро будет стук железный; и телеги, и копыта, а пока на полустанке только я да инвалид.
У него глаза как блёсны, и крючков зрачки острее, в бороде насмешки, крошки, папироска на губе,
Разве он похож на брата? у него под лавкой голубь, в спину серый ветер-гопник всё наглее, всё грубей,
Я не жалобная книга - негоревшее полено, умирающее поле, неприкаянный мешок,
Благородные порывы, перепуганные рыла, переломанные копья, замечательный стишок.
Над пустынным полустанком серый ветер затихает, синий парус, опускаясь, накрывает с головой
И меня, и инвалида. Приближающийся грохот. «Ты, сестра, его не бойся, ты не бойся, Бог с тобой».
Бабушка кашляет, рвётся подмышкой её ночнушка,
Белокочанная ночка висит над моей старушкой,
Бабушка кашляет, под кроватью сидят две тыквы,
Меткими спицами чёрный овечий клубок утыкан.
В горле застряли таблетки белые - целые нотки,
Мыши таскают таблетки белые в чёрные норки,
Тыква не станет каретой, не станут конями мыши,
Золушка на колёсах, ей мыши платками машут.
Бабушка кашляет, лёгкие рвутся последние путы,
Утром наступит девятое мая, напишет Путин;
Мир, словно ниточка, лёгкому нищему благодарен;
Мир, словно облачко, крылышком машет весёлый Гагарин.
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Весна выходящая потом из пор и парящая;
Я мальчик, я грязен и весел, я радуюсь-радуюсь,
Как-будто я радуга и космонавт одноврЕменно.
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Бельишко исподнее грязное с красными пятнами,
Я бабка, я тихо заплачу отъезду чеченистых,
Как будто заплакать для бабки - такая диковинка!
Трава лбом о землю - и Доном запахнет порывисто,
На дне преисподней Руси оклемается пьяница,
И вербы под руки поднимут, проводят до хутора,
Замрут, где попало, попавшись на очи тверёзому.
Гвозди сидят в заборе тихо, как партизаны,
Звёзды пылятся в небе молча и одиноко,
Где-то в селе Париже - бедные парижане,
Плачет над ними месяц тучно и сребророго.
Папа ведёт машину. Тащится запорожец
По задонецким дырам, шолоховским станицам.
Словно зверьём с дороги содрана сажа-кожа,
Крепким питьём и солнцем разворотило лица:
«Кто у вас у Парижу? Да, кругаля вы дали
Знатного. Вам на Вёшку? Вот же она, дорога!
Это мои внучата. Это - мои медали.
Сколько на наши дали за вашего носорога?»
Фары просветят насквозь травы кривых обочин,
Пыльной полыни кости как на рентгене видно,
Сонное в травах царство жаворонков и прочих
Охнет, вспорхнёт и гаснет, сыпясь метеоритно.
Звёзды сидят на небе крепко, как партизаны,
Ставни раскрыты в небо молча и одиноко,
Тихо в Париже ночью, в мазанках – рамазаны,
И полумесяц плачет тучно и сребророго.
Цикличны дни, но циклопичность ночи
Бельмом луны оповещает степи,
Что Одиссей удрал без наказанья,
И мучает бессонница до корчей,
Повешенным бельём заря отпета.
От трепета рассвета лес казался
Поту-сторонним; поступью коровьей
Деревья наступают на деревню,
На волосы её – на огороды.
В платке зелёном ранняя воровка,
От холода почти деревенея,
Гребёт чужой навоз в колёсный гробик.
На ней три живота и морда козья
Кто б видел, как вчера дрова колола!
(У ней недавно помер муж-калека).
Кто загодя наказан – безнаказан.
Топчу тропинку: баня-дом-колодец-
Соседка-огород-сарай-собака.
Пока циклопы заняты героем,
Воруем, сеем, кормим, воем, роем.
Там, где ночь интереснее сна,
Там, где свет интереснее тьмы,
В космах ивы сияет звезда,
В колтунах её - соловьи.
Тёмный сом по водице хлыстом
Испугает воздушную тварь,
Прошлогодним прозрачным листом
Нам помашет лесной календарь.
Сон мой стал, как святой водомер:
Наяву сторожу тишину,
По канату своих полумер,
Как по берегу речки - хожу.
Пар Медведицы - сонной реки -
Спеленает своих малышей,
И пока в колтунах соловьи,
Мы исчезнем из мира вещей:
Я устала от пения звёзд,
Сладкой пыткой - сияние птиц -
Отражение ангельских слёз,
Ускользание ангельских лиц.
Дом стоит под луной
Луна бередит окно
И никто не стучит в дверь
Дом стоит под луной
Одинокий дом и на крыше снег
В снегу миллиарды звёзд
Но внутри не горит свет
Эй, кто там живёт или жил скажи
Мы тенями длинными от луны
Наползаем на стену и на стекло
Но внутри ничего нет не горит свет но
Я запомню клянусь одинокий дом
И на крыше его снег
И каждую в нём звезду
Потому что в районе где я живу
Ничего больше нет
"Я поведу тебя в музей!" -
сказала мне сестра...
С.Я. Маршак
Я взяла тебя за руку и повела в Калиновку,
Там - золой мощёные улицы, сонные пьяницы
По дороге в седьмую школу, колонки, калиточки,
Это было дней пять назад, на Страстную пятницу.
На певучем велоcипеде каталась девочка
И скрипела под ней зола. Багровые веточки
Разрывались над головой. Замарались колготочки,
Из подъеденой молью кофты торчали ниточки.
Ты, Калиновка, в честь Калинина, кажется, названа:
"На Калиновку" выезжают лишать невинности,
И живучие женщины смотрят скозь окна грязные,
Как ещё одна, возвращаясь, творится невидимой
И свободной! Как эта ведьма летит над городом,
Где Калиновка вся в малинах, бомжах и пьяницах,
Остановится где-то в Киеве, станет роботом,
И ни разу не вспомнит эту страстную пятницу.
Пронизывая и вникая, гнездятся звёзды:
Ночью - в глухих деревьях, днём - везде,
Таким, как звёзды может быть только воздух
В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.
Но чище воздуха - слух, свободный от слухов:
Сегодня утром ты слышал, как тает сугроб,
Как туго пришлось зиме, как во рту стало сухо,
Как что-то в земле прорастает, а что-то гниёт
Пронзительно прорастали во взрослое зёрна:
золото - в зелень - в золото - в зёрна - в прах;
Творились и растворялись, вместе и порознь
Плясали и падали, словно на первых порах -
Огромные звёзды, огромные русские звёзды:
Когда бы не эти звёзды во мне и вовне -
На дне мне лежать и не знать, что есть где-то воздух
В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.
Дождись весны:
Весной так буйно заживают раны
Травой в оврагах,
Гнёздами - в траве.
Рань медленная.
Солнце всходит неторопливо,
Словно дерево.
Лучи распарывают оболочку,
Чтоб в раны бросил семена
Дух Рани.
Рань медленнее!
Пусть покажется,
Что точку жаворонок ставит
На небе утреннем.
Яблоко пахнет
дикое
сквозь зиму,
сквозь город,
любовью о лете, о лесе,
сильной
дикое яблоко пахнет
бабой,
любимой пахнет песней.
Яблоко, люди, пахнет!
Памятью, что ли стали
запахи?!
Что же, начнём по памяти
пахоту:
вскроем полю поры
и засеем пОтом.
Вырастет новый город
и зашумят колосья,
и засвистят косы,
и загремят кости,
и заблестят росы.
Люди найдут яблоко,
люди уйдут, яблоня.
Люди, эта зима
долгая, как ноябрь,
долгая, как на "я".
Вздох коровий о пастухах,
Ломкий стоит сухостой в груди.
Если всё лето ходил не так,
Осенью каждая ночь грубит.
Был же - кипящий ночной ковыль,
Кто-то в крови ковал-ковал,
Лязгал кнутом по бокам кобыл,
Целое племя в реке купал.
Дом на краю села - пустой
Только кровать, фотография, печь,
Ты на пороге его не стой,
Лучше войти, затопить, прилечь!
Выдох тёплый коровий гнёт
Ивы к земле и корчует пни.
Это не выпь по ночам орёт,
Это ноябрь, убывают дни.
Выход из рамы оконной - есть.
Выход из рамки, что на стене -
Даже изранившись, не пролезть.
Тёмные реки на остром стекле.
От этой спокойной и чистой следа не осталось,
На этой дешёвой и влажной следа не оставишь.
Усните, навеки усните, уральские стены
В дыму сладкосинем, как женщины в русских вселенных,
Как женщины в юбках до пят, и как скалы - их юбки!..
На рыхлых дорогах отпетые шлюхи, как шлюпки
Качаются вяло, прибиты попуткой к обочине,
Для нужд человеческих наспех мужьями обучены.
Усни, Златоуст, глубоко перепрятав избушки
За плечи хрущовок картонных - счастливых рубашек,
Доживших до точки старушек, до ручки - рабочих,
Усни, Златоуст, им во сне станет сладко и душно!
Горите, огни, и сосите, леса, догорая,
Ты на перекрёстке не трогай меня, дорогая,
Меня растрясло по кусочкам на этой дороге.
Не трогай и дома меня, дорогая, не трогай.
Святые не держат осанку,
Расслаблены бледные скулы.
Держащие мира останки,
Их жесты, движения скупы.
Не то что придворные куклы
В застывших улыбках акульих, -
В застывших предметах печальных
Гораздо виднее дыханье,
Чем в клетках за рёбрами кукол.
Чем в блёстках белков, завитушек.
Гораздо виднее волненье
В живых наводнениях шёлка,
В снегах и холмистости мантий,
В медовых и масляных струях.
По ним бы скатиться на санках,
От них бы ослепнуть и крикнуть,
Но не подобает по сану
И держит стальной позвоночник.
Святые - не держат осанку.
Расслаблены бледные скулы...
И сгорбленная Богородица
(Сначала - Над, а после - Пред)
И умиляется, и молится,
И улыбается на свет.
Санкт-Петербург, ноябрь, Русский Музей, 2002г.
Когда мне было шесть лет, меня отправили в Анапу в пионерлагерь.
Мы ходили на море парами, мне никогда не хватало пары.
Я записалась в кружок «Умелые руки», а ещё в библиотеку,
Хотя принято было - либо то, либо это.
От своих подружек по палате я усвоила такие правила:
Первое, что нельзя спать на сердце, иначе оно останавливается,
Второе - нельзя есть чужое варенье, если была желтуха,
Третье, если платье обляпано борщом - прогладь его утюгом.
Я крепко-накрепко запомнила и до сих пор чту правила эти:
На сердце никогда не сплю, следовательно - я бессмертна,
Чтобы не гладить платья, стараюсь их не обляпывать слишком,
Варенье подъедаю исключительно у родных и близких.
Да здравствует моё прошлое! На бетонные дорожки брошены тени,
Впервые оказалось, что обычная трава может и порезать,
В носу занозы, а на мелководье пойманы два краба,
Но лучше - глубина, и кроме меня никто не умеет плавать!
Я проще слов.
Любого из.
Я проще слов.
Не лучше, нет.
Не чище, нет.
Честнее? Нет.
Я - слон, но слом
и мне знаком.
Как Маяковский
- в горле ком;
пятью углами держит за.
Завидую? Ревную?
Да. Но яда слов...
Дословна - я!
И здесь,
теперь,
весной
и вся
я говорю: невинность есть
Ноль в верхней части буквы "Я"
и лесенка внизу.
Залезь!
А сердце - как будто высосали.
Как будто уральский комар
(крупнее - нигде не видывала)
Впивался и выпивал.
Глаза засмотрели трещины:
Ведь были же родники!
Теперь только кирки резкие
В урановом руднике.
Я знаю, что ночь - последняя,
Что ночь без тебя - обвал,
А сердце - как будто высосали.
О, вакуумный овал,
Ты тянешь за край пространство,
Как скатерть - и всё - твоё:
Фарфоры, фанфары, странствия.
Я вою. Я воин, но
Куда мне тягаться с бабой!
Не трогать. Не смять. Не сметь.
На что мне тягаться с бабой -
Пусть с ней разбирается смерть.
Сорвавшись почти добровольно, молчи об утраченном мире, молчи, если хочешь
Забыть, что тебя ожидает - упасть!
Насколько возможно - внезапно, во сне или сладко зевая,
В пасть солнца, которого много, настолько, что даже не видно. Луна
Прозрачна, как облачко или, как чудом живой одуванчик, как сердце нуля.
Смотри, как уходит внезапно страна из-под ног и крушатся осенние травы,
Не выдержав собственной власти.
Сентябрь – мятежное время, готовятся перевороты, октябрь откроет огонь.
Солдаты идут по квадрату, поют песню.
В ста километрах отсюда - наверно, Пенза.
Об этом никто не знает - в строю тесно.
Солдаты идут по квадрату, поют песню.
На север, на юг, на восток, на проклятый запад,
Не чувствуя ног, но кухонный чуя - запах,
За час до отбоя споткнёшься, очнёшься - завтрак,
Идут по квадрату солдаты, поют солдаты:
("Может выйдет замуж, ну а может - подождёт
Эти две зимы и оба лета!")
Забудешь меня - и ладно - я сам забылся,
Всей грудью дыхну на ладан, на пух землицын,
Увижу корней причуды и зёрен лица,
А звёзды по небу августа будут катится.
Как всё совершенно, Отче, секретно, слишком!
Но к счастью любая сосна выше наших вышек,
И сосны краснеют от взгляда и от заката
Идущего по квадрату простого солдата.
На синем почтовом ящике сорвана дверца,
На сине-зелёном фоне - закаты, закаты.
И ветра нету, как будто не будет завтра.
Как птица в неволе, томится свободное время.
Впервые в жизни я рада любой работе.
Но скоро пройдёт и это - я точно знаю,
точнее чувствую: баба! - живьём берите!
А выйду - на палку тряпкой, и выйдет знамя!
И вечно пьяной повисну позором красным
(в безветрие вряд ли получится гордо реять)
над бездной вокзала - бедной, бессонной, грязной:
не верю, но жду обратно... но больше - не верю.
* * *
Лён, как музыка - тонок,
выше - чуть слышная синь.
Травушка траурных ноток
спрятала бездну низин.
Лён, как на штиле - длительность,
словно высокая си.
Тише остывшего кладбища
синяя лень висит.
Здесь все дороги - белые,
здесь добывают мел
бабы и дети малые,
эту бы землю - ел.
И подо льном, как музыка,
лёг бы, чуть вздрогнув, спать,
чтобы, проснувшись, в раннюю
синь головою встрять.
Жаль только - мало времени,
и неуютен крюк.
Заводям серым нервным
что ни касание - круг.
Родина - дело малое
там добывают мел.
Дети асфальтной классики,
Я эту землю ел!
Акация! Твой возглас вечно длился...
Твоих изломов крики измотали,
И впору было надписать mortale.
Все думали, что ты – сухая липа.
Так, мимоходом, думали: спилить бы!
И мимолётом птицы пролетали.
Стояла ты, как мёртвый пролетарий,
Как заживо шахтёр сожжённый в недрах,
Как женский визг последнего мужчины.
Когда-то так стояло наше время.
Теперь стоит оно не наше вовсе,
Да что там! Время – делу, время – Бог с ним!
Всё дело в том, что дело было в мае,
Гроза прошла, Христос вот-вот воскреснет,
А дерево моё ещё пугает
своим безлистьем.
Акация! Твой возглас бесконечен.
Учусь терпеть, стирая зубы в порох,
и ежедневно наблюдая почки,
я ежегодно получаю почту.
Замирать у бойницы, увидев судьбу реки,
Как свою, как фамилию мужа, как сумерки,
Что в глубокой тайне оставят талант и март.
Замирай хоть весь мир, не задержите аромат
Новгородских болот и слёз. Свежеликий срез
Сердобольного месяца пахнет почти как лес.
Богоносные люди растут в тишине болот,
Богоносных людей ни мороз, ни медведь не дерёт.
Умирают, увидев улыбку Бога в реке,
Как сияние ряби весенней на солнышке.